Вопрос количества тогда стоял довольно остро. Лет до тридцати я неизменно слышал:
— Ты второй.
Впоследствии, изумленный, чуть не женился на девушке, у которой, по ее заверениям, был третьим.

"Филиал"

Мелкое, будничное государственное хищение советскую власть почти не раздражает. Более того, почти устраивает. Посудите сами. Нищета и вечный дефицит порождают мелкое хищение. Мелкое хищение порождает тотальное чувство вины. А виноватый человек более послушен. Виноватым человеком легче управлять…
Говорят, путешествующего историка Карамзина спросили в Европе:
— Одним словом — что делается в России?
— Одним словом? — задумался Карамзин. — Одним словом — воруют!..
С тех пор мало что изменилось. А если изменилось, то к худшему.

"Новый американец", № 72, 5-11 июля 1981 г.  
Колонка редактора: СССР — БОЛЬШАЯ ЗОНА

Я понял, что величие духа не обязательно сопутствует телесной мощи. Скорее — наоборот. Духовная сила часто бывает заключена в хрупкую, неуклюжую оболочку. А телесная доблесть нередко сопровождается внутренним бессилием. Древние говорили:
"В здоровом теле — соответствующий дух!"
По-моему, это не так. Мне кажется, именно здоровые физически люди чаще бывают подвержены духовной слепоте. Именно в здоровом теле чаще царит нравственная апатия.
В охране я знал человека, который не испугался живого медведя. Зато любой начальственный окрик выводил его из равновесия.
Я сам был очень здоровым человеком. Мне ли не знать, что такое душевная слабость...

"Зона"

Вообще я заметил, что упадок гораздо стремительнее прогресса. Мало того, прогресс имеет границы. Упадок же — беспределен...

"Ремесло. Невидимая книга"

Я ощущал какую-то странную зыбкость происходящего. Как будто сидел в переполненном зале. Точнее, был в зале и на сцене одновременно. Боюсь, что мне этого не выразить.
Кстати, поэтому-то я и не художник. Ведь когда ты испытываешь смутные ощущения, писать рановато.
А когда ты все понял, единственное, что остается, — молчать.

"Филиал"

Отец был поставщиком каламбуров и шуток. Мать обладала чувством юмора. (Дистанция — как между булочником и голодающим.) Такие разные люди сосуществовать не могут, это ясно.

"Наши"

Безуглова я знал давно. Человек он был своеобразный. Родом из Свердловска.
Помню, собирался я в командировку на Урал. Естественно, должен был заехать в Свердловск. И как раз на майские праздники. То есть могли быть осложнения с гостиницей.
Обращаюсь к Безуглову:
— Могу я переночевать в Свердловске у твоих родителей?
— Естественно, — закричал Безуглов, — конечно! Сколько угодно! Все будут только рады. Квартира у них — громадная. Батя — член-корреспондент, мамаша — заслуженный деятель искусств. Угостят тебя домашними пельменями... Единственное условие: не проговорись, что мы знакомы. Иначе все пропало.
Ведь я с четырнадцати лет — позор семьи!..

"Чемодан"

Набоков пишет, что Гоголь сам создавал своих читателей. Довлатову читателей создала советская власть. Сергей стал голосом поколения, на котором она кончилась. Неудивительно, что оно и признало его первым.

Александр Генис "Довлатов и окрестности. Филологический роман"

К тому же, падая, я сломал руку. Точнее, не сломал, а повредил. У меня обнаружилась трещина в предплечье. Я еще подумал — вот уж это совершенно лишнее.

"Чемодан"

В Ленинграде я годами боролся с домоуправлением. Чего-то добивался, просил, скандалил, угрожал.
Как-то раз пришел сантехник. Пришел и все испортил. Отвинтил краны. Перекрыл газ. Вывел из строя уборную. Затем попросил шесть рублей и ушел. Ушел и, естественно, запил. А мы остались без воды и без удобств.
Я терпел четыре дня. Затем разыскал пьяного водопроводчика. Втащил его на пятый этаж. Достал охотничье ружье. Сел на табуретку и говорю:
—Шаг в сторону—побег! Стреляю без предупреждения!
Два часа трудился водопроводчик. Кран починил. Газ починил. Потом говорит:
— Пусти в уборную, начальник!
— Починишь — сходишь.
Так он все и починил. И только в самом конце задумчиво произнес:
— Надо было тебя сразу же монтировкой перетянуть!
— Верно, — говорю, — но поздно...
Так было в Союзе. Один раз добился справедливости. С оружием в руках.

"Марш одиноких"

Зазвонил телефон. Марина сняла трубку.
— Да? Ну и прекрасно... Он как раз у меня...
Я замахал руками. Марина понимающе кивнула.
— Я говорю, только что был здесь... Вот уж не знаю. Видно, пьет где-нибудь.
Ну, думаю, стерва.

"Компромисс"

Я обнаружил поразительное сходство между лагерем и волей. Между заключенными и надзирателями. Между домушниками-рецидивистами и контролерами производственной зоны. Между зеками-нарядчиками и чинами лагерной администрации.
По обе стороны запретки расстилался единый и бездушный мир.
Мы говорили на одном, приблатненном языке. Распевали одинаковые сентиментальные песни. Претерпевали одни и те же лишения.
Мы даже выглядели одинаково. Нас стригли под машинку. Наши обветренные физиономии были расцвечены багровыми пятнами. Наши сапоги распространяли запах конюшни. А лагерные робы издали казались неотличимыми от заношенных солдатских бушлатов.
Мы были очень похожи и даже — взаимозаменяемы. Почти любой заключенный годился на роль охранника. Почти любой надзиратель заслуживал тюрьмы.
Повторяю — это главное в лагерной жизни. Остальное — менее существенно.
Все мои истории написаны об этом...

"Зона"

Из архива Петра Вайля

С этого дня Марусе уже не было покоя. Женихи и ухажеры потянулись вереницей.
Видимо, свободная женщина распространяет какие-то особенные флюиды. Красивая — тем более.
Мужчины заговаривали с ней всюду, где она появлялась. В магазинах, на автобусной стоянке, перед домом, около газетного киоска. Иногда американцы, чаще — соотечественники.
Они звонили ей по телефону. Являлись в дом с какими-то непонятными предложениями. Даже посылали ей открытки в стихах. Например, диссидент Караваев прислал ей такое стихотворение.
"Марусь! Ты любишь Русь?!"

"Иностранка"

Владимир Иванович наклонил бутылку. Лида отрицательно покачала головой. Он выпил. Подцепил ускользающий маринованный гриб.
Лида, выждав, продолжала:
— Я думаю, можно быть провинциалом в столице и столичным жителем в тундре.
— Совершенно верно.
— То есть провинция — явление духовное, а не географическое.
— Вот именно. Причем снабжение у нас хорошее: мясо, рыба, овощи...

"Компромисс"

Сергей Довлатов с дочерью Катей

Катя живет отдельно, в центре города, и работает менеджером в рок-группе. Раза два эти металлисты к нам захаживали, джинсы они носят так, что ровно половина жопы торчит наружу, а если кто-то из них еще и наклоняется, то анус виден полностью. Впрочем, Лена, видимо, права, когда говорит: Катя занимается тем, чем хочет, банков не грабит, наркотиков не употребляет и денег у тебя не выпрашивает, так чего же тебе от нее еще надо?
(Письмо Юлии Губаревой, 1988)

В Союзе я диссидентом не был. (Пьянство не считается.)
Я всего лишь писал идейно чуждые рассказы. И мне пришлось уехать.
Диссидентом я стал в Америке.
Я убедился, что Америка — не филиал земного рая. И это — мое главное открытие на Западе...
Как умел, выступал я против монополии «Нового русского слова». Потому что монополия навязывает читателям ложные ценности.
Как умел, восставал против национального самолюбования. Потому что химера еврейской исключительности для меня сродни антисемитизму.
Как умел, противоречил благоговейным и туповатым адептам великого Солженицына. Потому что нет для меня авторитетов вне критики...
Я помню, откуда мы родом. Я люблю Америку, благодарен Америке, но родина моя далеко.

"Марш одиноких"

Раиса была нашей машинисткой — причем весьма квалифицированной. Работала она быстро, по слепому методу. Что не мешало ей замечать бесчисленное количество ошибок.
Правда, замечала их Раиса только на бумаге. В жизни Рая делала ошибки постоянно.

"Чемодан"

Моя тетка была членом партии Я ее не виню. Многие достойные и честные люди оказались в рядах коммунистической партии. Они не виноваты. Просто им хотелось жить лучше. Занимать более высокие посты...
Разумеется, тетка переживала, когда мучили Ахматову и Зощенко. А когда травили Пастернака, она даже заболела. Она говорила:
— Это политически неверный ход. Мы теряем свой престиж на Западе. Частично перечеркиваем завоевания двадцатого съезда...
За много лет тетка собрала прекрасную библиотеку. На большинстве ее книг имелись автографы. Зачастую очень трогательные и нежные.
Красочный автограф Валентина Пикуля начинался словами: "Акушерке наших душ..."
Автограф фантаста Гансонского выглядел следующим образом:
"Через года и пространства великие — руку!.."
Как недавно выяснилось, Гансовский был стукачом. Доносил на своих знакомых.
Пикуль тоже отличился. Говорил на суде Кириллу Владимировичу Успенскому:
— Кирилл! Мы все желаем тебе добра, а ты продолжаешь лгать!..
Успенскому дали пять лет в разгар либерализма.
А Пикулю — квартиру в Риге...
В старости тетка много читала. Книг с автографами не перечитывала. Возле ее кровати лежали томики Ахматовой, Пастернака, Баратынского...
Когда тетка умерла, библиотеку сразу же распродали. Предварительно брат и его жена вырвали листы с автографами. А то неудобно...

"Наши"

И еще одну существенную черту усматриваю я в моем лагерном наследии. Сравнительно новый по отношению к мировой литературе штрих.
Каторга неизменно изображалась с позиций жертвы. Каторга же, увы, и пополняла ряды литераторов.
Лагерная охрана не породила видных мастеров слова. Так что мои "Записки охранника" — своеобразная новинка. Короче, осенью 64-го года я появился в Ленинграде. В тощем рюкзаке лежала "Зона". Перспективы были самые неясные.
Начинался важнейший этап моей жизни...

"Ремесло"