Наталья Антонова (тележурналист, в середине 1970-х гг. — сотрудник Ленинградского экскурсионного бюро):
"Кстати, через несколько дней после нашего знакомства (я уехала в Ленинград, а он остался там) Сережа мне прислал свою фотографию. На ней он в Пушкинских Горах, и у него флюс. На оборотной стороне стихотворение":

16.7.77           З.К.
Взглянув на эту каторжную рожу,
Ты не узнаешь (в том уверен я),
Красивого Довлатова Сережу,
Который хамски лез к тебе в друзья.
Не думай, что меня ударил Форман,
Не думай, что меня ударил Клей,
Моё лицо переменило форму,
Но содержанье — в русле прежних дней.
Зуб вырван мой! Десна моя зашита,
Гной удалён (прости сию деталь),
Я жду тебя. Ты мной не позабыта,
Но я забыт тобой. И это жаль!
                С.Д.

Я становился все более раздражительным. Я был — одновременно — непризнанным гением и страшным халтурщиком. В моем столе хранились импрессионистские новеллы. За деньги же я сочинял литературные композиции на тему армии и флота.
Я знал, что Тане это неприятно. Бернович назойливо повторял:
— К тридцати годам необходимо разрешить все проблемы за исключением творческих.
Мне это не удавалось. Мои долги легко перешли ту черту, за которой начинается равнодушие. Литературные чиновники давно уже занесли меня в какой-то гнусный список. Полностью реализоваться в семейных отношениях я не хотел и не мог.
Моя жена все чаще заговаривала об эмиграции. Я окончательно запутался и уехал в Пушкинские Горы…

"Заповедник"

Одновременно вырабатывалась творческая позиция газеты. Мы провозгласили:
«Новый американец» является демократической свободной трибуной. Он выражает различные, иногда диаметрально противоположные точки зрения. Выводы читатель делает сам...
Мы называли себя еврейской газетой. Честно говоря, я был против такой формулировки. Я считал «Новый американец» «газетой третьей эмиграции». Без ударения на еврействе.
Начались разговоры в общественных кругах. Нас обвиняли в пренебрежении к России. В местечковом шовинизме. В корыстных попытках добиться расположения богатых еврейских организаций.
Старый друг позвонил мне из Франции. Он сказал:
— Говорят, ты записался в правоверные евреи. И даже сделал обрезание... Я ответил:
— Володя! Я не стал правоверным евреем. И обрезания не делал. Я могу это доказать. Я не могу протянуть тебе свое доказательство через океан. Зато я могу предъявить его в Нью-Йорке твоему доверенному лицу...

"Марш Одиноких"

"Новый Американец". Фото Нины Аловерт. 1981 год

Сейчас Глафире двенадцать лет.
Двенадцать лет мы знакомы.
Двенадцать лет нашу семью потрясают раздоры и всяческие катаклизмы.
Мы без конца ссорились и разводились. Семья, как говорится, рушилась. И даже возникали новые побочные семьи. Только Глаша оставалась неизменно близкой и родной. И любила нас всех одинаково.
Глаша часто спит у моих ног. Иногда тихонько стонет. Возможно, ей снится родина. Например, мелкий частик в томате. Или сквер в Щербаковом переулке...
Не печалься, все будет хорошо.
И прости, что у меня нет хвоста. (В Союзе был, и не один.) Прости, что у меня есть ботинки, сигареты и рассказы Фолкнера.
В остальном мы похожи. Немолодые раздражительные чужестранцы с комплексами... Сообща таскаем колбасу из холодильника...

"Наши"

«Толя, - зову я Наймана. - пойдемте в гости к Леве Рыскину».
«Не пойду. Какой-то он советский».
«То есть как это - советский? Вы ошибаетесь!»
«Ну, антисоветский. Какая разница?»

"Ремесло"

В тот день мы обошли четыре шалмана. Возвратили с извинениями коричневую штору. Пили на лодочной станции, в будке киномеханика и за оградой монастыря.
Марков опорожнил шестую бутылку и сказал:
— Есть мнение — воздвигнуть тут скромный обелиск!
И поставил бутылку на холмик…

"Заповедник"

Как-то раз Найман и Губин поссорились. Заспорили — кто из них более одинок. Конецкий и Базунов чуть не подрались. Заспорили — кто из них опаснее болен. Шигашов и Горбовский вообще прекратили здороваться. Заспорили — кто из них менее нормальный.
"До чего же ты стал нормальный! " — укорял приятеля Шигашов.
"Я-то ненормальный, — защищался Горбовскии, — абсолютно ненормальный. У меня есть справка из психоневрологического диспансера... А вот ты — не знаю. Не знаю..."

"Ремесло"

Там, где общественное мнение подозревало в человеческом поведении умысел и злую волю, Довлатов обнаружил живительный, раскрепощающий душу импульс. И с этой точки зрения он был абсолютно прав, питая заведомую слабость ко всяческим «лишним людям», не слишком опрятным, но неизменно симпатичным персонажам его сочинений. Без особенных колебаний Довлатов и в жизни предпочитал их общество обществу приличных — без всяких кавычек — граждан. Нелицемерная, ничем не защищенная открытость дурных волеизъявлений представлялась ему гарантией честности, благопристойное существование — опорой лицемерия.
Неудивительно, что в последние годы, в годы крушения незыблемых идеологических доктрин, проза Сергея Довлатова оказалась столь популярной. Его всегда радовало высказывание Пушкина о том, что искусство и нравственность друг друга объять не в состоянии. Соединившись, они чахнут оба.

Андрей Арьев. "История Рассказчика" (предисловие к книге Игоря Сухих "Сергей Довлатов. Время, место, судьба")

Национальную гордость пробудила во мне эмиграция. Раньше я этого чувства не испытывал.
Ну, полетел Гагарин в космос. Ну, поднял Власов тяжеленную штангу. Ну, построили атомный ледокол. А что толку?..
Меня удручала сталинская система приоритетов. Радио изобрел Попов. Электричество — Яблочков. Паровоз — братья Черепановы. Крузенштерн был назначен русским путешественником. Ландау — русским ученым. Барклай де Толли — русским полководцем. Один Дантес был французом. В силу низких моральных качеств.
Теперь все изменилось. Нахамкин дом купил. И Никсон дом купил. К Никсону я равнодушен. За Нахамкина — рад.
Бродскому дали «премию гениев». К Солженицыну прислушивается весь мир.
Портреты Барышникова я обнаруживаю в самых неожиданных местах. Например, в здании суда. О Ростроповиче и говорить нечего...

"Марш одиноких"

Натэлла приехала из Москвы, движимая романтическими, вернее — авантюрными целями. По образованию — инженер-физик, работает школьной учительницей. Решила провести здесь трехмесячный отпуск. Жалеет, что приехала. В заповеднике — толчея. Экскурсоводы и методисты — психи. Туристы — свиньи и невежды. Все обожают Пушкина. И свою любовь к Пушкину. И любовь к своей любви.

"Заповедник"

Рано утром я постучался к доктору. В его кабинете было просторно и чисто.       — На что жалуетесь? — выговорил он, поднимая близорукие глаза.
Затем быстро встал и подошел ко мне:
— Ну что же вы плачете? Позвольте, я хоть дверь запру...

"Зона"

Я не считаю, что Довлатова в России затолкали, а там, в Америке, он расцвел. Это неверно. Здесь у него не было удачных произведений. Он должен быть благодарен судьбе, что его рано не стали публиковать. Вышла бы таллинская книга, и он, как Гоголь, сжег бы ее. Все его неудачи были гениальными удачами.
«Победы неудачника» — такая статья у меня была о нем. И здесь я пишу о том, что главный мотив отъезда Довлатова в Америку не в милицейских преследованиях и не в том, что дела его в России шли плохо. А в том, что он решил стать первым парнем на деревне. И правильно сделал, что уехал. Здесь, в России, он еще долго был бы в длинном списке, как сейчас говорят.

Из интервью Валерия Попова, автора биографии Довлатова, "Лабиринту"

Интерьвю целиком здесь: https://gooo.im/C0L1Ec

Валерий Попов. «Довлатов». М.: Молодая гвардия. 2015

Оглядываясь теперь назад, ясно, что он стремился на бумаге к лаконичности, к лапидарности, присущей поэтической речи: к предельной емкости выражения. Выражающийся таким образом по-русски всегда дорого расплачивается за свою стилистику. Мы — нация многословная и многосложная; мы — люди придаточного предложения, завихряющихся прилагательных. Говорящий кратко, тем более — кратко пишущий, обескураживает и как бы компрометирует словесную нашу избыточность. Собеседник, отношения с людьми вообще начинают восприниматься балластом, мертвым грузом — и сам собеседник первый, кто это чувствует. Даже если он и настраивается на вашу частоту, хватает его ненадолго.

Иосиф Бродский. "О Сереже Довлатове"

Без труда и усилий далась Ленинграду осанка столицы. Вода и камень определили его горизонтальную помпезную стилистику. Благородство здесь так же обычно, как нездоровый цвет лица, долги и вечная самоирония.

"Ремесло"

Нью-Йорк — хамелеон. Широкая улыбка  на его физиономии легко сменяется презрительной гримасой. Нью-Йорк  расслабляюще безмятежен и смертельно опасен. Размашисто щедр и болезненно скуп. Готов облагодетельствовать тебя, но способен и разорить без минуты колебания.
Его архитектура напоминает кучу детских игрушек. Она кошмарна настолько, что достигает известной гармонии.

"Ремесло"

Мы шли втроем по деревенской улице. У изгороди стояла тетка в мужском пиджаке с орденом Красной Звезды на лацкане.
— Зин, одолжи пятерочку! — выкрикнул Михал Иваныч.
Тетка отмахнулась.
— Угоришь с вина… Слыхал, постановление вышло? Всех алкашей повесить на тросу!..
— Куда?! — расхохотался Михал Иваныч, — Железа не хватит. Всей нашей металлургии придет хана…

"Заповедник"