"...Есть примерно две реакции на то, что мы делаем. Либо восхищение «со слюнями», когда журнал «Лехаим» видится священной коровой современного российского еврейства. Либо нас ругают тотально и яростно. Так нас ругали раввины. В 1998 году было 50‑летие Израиля, и на обложке «Лехаима» — фотография толп в Тель‑Авиве, танцующих после объявления независимости. Журнал был посвящен разностороннему подведению итогов: вызовы, которые претерпел Израиль за это время, с чем не справились. И в каком‑то городе, который я не хочу называть, раввин запретил этот журнал. Он до того не читал журнал, не понимал, что он не был хасидским, он просто увидел эту картинку. Замечательная была история: он начал бить в набат, рассылать письма: что это такое делается, не может быть, что Борух Горин тут все решает. Я сказал, пожалуйста, вот у нас есть духовные лидеры, давайте проведем конференцию и вы мне расскажете, как это должно выглядеть, а я вам расскажу свое видение. Только давайте приведем кого‑то понимающего, которого уважаете и вы, и я, и пусть он решит, кто прав. Они согласились и привели старого русского хасида, который стал большим раввином в Бельгии, звали его Азриэль Хайкин. Я пришел в ужас. Я его никогда не видел, но представлял себе: старый еврей, который уехал в 1946 году из Советского Союза, здесь его отец сидел в лагере, — как он может относиться к такому журналу?.. Были слушания. Я произнес свою часовую речь, рассказал о своем видении, после чего мои оппоненты рассказали о своем. А после этого выступил старик — стариком он был для меня, а ему было где‑то около шестидесяти лет, — и сказал примерно так (об этой обложке): «Русский еврей, для которого 50‑летие Государства Израиль не значит ничего, — это не потому, что он учил Рашаба (а Рашаб сто лет назад был противником сионистской идеологии), а потому, что его не интересует ничто еврейское. Точка. Давайте вы не будете рассказывать Боруху Горину, о чем будет этот журнал. Потому что, если вы все будете ему рассказывать и он должен будет вас слушать, а вы еще хотите, чтобы он проходил вашу цензуру, — журнала вообще не будет».

Интервью с прекрасным Борухом Гориным в честь тридцатилетия журнала "Лехаим". Огромное ему спасибо - и с юбилеем!

"...У меня были две очень важных задачи во время написания романа "Имени такого-то": первая - не эксплуатировать болезнь пациентов; а вторая - не превратить повествование в "Корабль дураков".

Огромное спасибо Елене Фанайловой за разговор.

"...Я часто стал испытывать чувство стыда, потому что теперь воспринимаю мир и людей вокруг как что-то хрупкое. Когда ты теряешь что-то ценное — например, зрение — все привычные действия ты делаешь с трудом. В книге есть очень важное воспоминание мужа моей сестры, который очень редко кого-нибудь хвалит. Его удивило, что вещи, на которые обычно тратятся три минуты, я делал по тридцать минут. Но я не бросал, я их делал. Например, поиск информации в интернете, когда ты не видишь написанное на экране. Опыт потери для меня оказался про выравнивание своих отношений с успехом. Я научился ценить простые вещи. Успех меня не интересовал — я занимался выживанием. Пока мои друзья чего-то добивались, я, скорее, что-то себе возвращал. Теперь это помогает мне в жизни бороться с ощущением того, что я сделал меньше, чем кто-то в Фейсбуке."

Поговорили с Sergey Sdobnov о его очень важной, на мой взгляд, книге "Не вижу текста", - про то, как в 17 лет он потерял зрение, а потом его обрел. Сереже огромное спасибо за разговор.

Написала небольшую повесть "Дансен". Про любовь четырнадцатилетнего человека к учительнице. Вот она.

"...3.

Он зачем-то не шел домой, а пошел в столовую и купил пустую булочку, которую не собирался есть. У гуманитарной гимназии было завидное здание в Гнездниковском переулке, - старый голштинский особняк с огромными окнами, выходящими на сквер, где в теплые месяцы по утрам занималась радостной физкультурой умненькая малышня. Он сел у окна, сунул в булочку палец, вынул ажурную мякотку и, улыбаясь, принялся лепить из нее кубик и вставлять в его сероватые бока кунжутные зернышки, - одно, три, шесть. Боль в груди была нестерпимой. Он представил себе, как она читала его письмо, - наверняка прямо там, куда шла, - то есть в туалете, в кабинке, пока кто-нибудь дергал ручку, - читала, вздрагивая от шума внезапно заревевшей воды за перегородкой. Иногда Тусенька писала ему письма; благодаря этим письмам он хорошо знал, как не надо. Смысл его послания, впрочем, ничего общего со смыслом Тусенькиных эпистол, слава богу, не имел. Он понимал, что письмо уже прочтено до конца, и позволил себе один раз, только один раз, но зато в больших деталях, вообразить, что сейчас она войдет в столовую и сядет перед ним. «Я увольняюсь». Он решил, что даст себе раствориться в этой сцене на десять секунд: двадцать один, и двадцать два, и двадцать три, и двадцать четыре, и двадцать пять, и двадцать шесть, и двадцать семь (какого цвета у нее глаза – он ни малейшего представления, оказывается, не имел), и двадцать восемь, и двадцать девять, и – тридцать. Бросив на стол хлебный кубик, он загадал, что если выпадет пять или шесть – он выживет. Выпало четыре. Тут же подсел к нему Кирилл Мазаев, красивый полный мальчик из французской параллели, и спросил:
- Что это ты здесь?
- Так, - сказал Дансен, улыбаясь, - сижу думаю.
- А они там, небось, ждут тебя, - сказал Кирилл. – Шел бы ты к ним, я сто лет так Машки не дождусь.
Тут Дансен вспомнил, что его и правда ждут: шла репетиция SASHA X TUPAC, альбома, к которому он написал несколько текстов, одновременного трибьюта Пушкину и Тупаку Шакуру, и сегодня он обещал зайти в зал, поговорить с ребятами про тексты, - что-то у них не ложилось на бит, где-то надо было поправить и подрезать. Девушка Кирилла, Маша, читала три трека; Кирилл маялся в столовой и ел от скуки. Дансен сунул хлебный кубик в карман и встал.
- Ты булочку доедать будешь? – спросил Кирилл лениво.
- Там уже доедать нечего, - сказал Дансен.
- А я ее в сквере голубям скормлю, - сказал Кирилл. – Буду поддерживать экоразнообразие нашего района путем расширения рациона представителей семейства колумбидов.
- Кирилл, - спросил Дансен, - ты Машку любишь?
- Скажем так, - осторожно сказал Мазаев, - я испытываю к ней неординарные эмоции, отлично совмещающиеся с длительным совместным времяпрепровождением."