Что касается собственно программы проработки российских исторических травм, то о ней Эппле рассуждает с разных сторон. С одной стороны, с социально-психологической: тут и важность объединения частных памятей в некую внятную общую инфраструктуру, и важнейший разговор о диверсификации между виной и ответственностью; и предложение «отмыслить» в советском опыте общество от режима. С другой, здесь есть и политическая конкретика, а именно — предлагается создать Комиссию правды и примирения по аналогии с южноафриканской (подобные комиссии после относительно успешного опыта ЮАР распространились по разным странам), которая бы провела расследование репрессий и зафиксировала на официальном, государственном, общенациональном уровне ряд существенных выводов, призванных стать гласным консенсусом. Да, не все тезисы, предлагаемые к утверждению комиссией, кажутся проходными и бесспорными («Идеология, на которой строилась советская диктатура — интересы государства важнее жизни отдельного человека, — преступна»; тут даже я бы поспорил, насколько уместно сводить советскую идеологию только к этому); но ведь они на то и выдвигаются, чтобы вести диалог и искать компромисс.
Еще одна очень интересная мысль — про необходимость материальных выплат жертвам и — особенно — про то, что переговоры о размерах этой компенсации между наследниками преступников (государством) и наследниками жертв — едва ли не самый продуктивный вид подобного диалога: в нем есть конкретный предмет торга, на котором можно сфокусироваться, и он придает жертвам субъектность. Пожалуй, такой взгляд заставляет (меня) по-новому подумать и про репарации афро-американцам, которые кажутся все более реальной перспективой в США.
Все это очень занятно — и мне отдельно симпатично то, что автор пишет о создании Комиссии как о чем-то вполне реалистичном; как будто даже подразумевает, что на эти предложения может согласиться действующая российская власть; кажется, что это правильная модель разговора. Хочется верить и в то, что Эппле прав, когда рассуждает, что даже сейчас в России есть пусть и хрупкий и совсем базовый, но консенсус вокруг того, что репрессии были преступными. Вообще, инструментальный подход, подразумевающий готовность к торгу, как бы заранее отвечает на многие вопросы — на мой вкус, и про влияние сталинской эпохи на нынешнюю российскую жизнь тут написано уж слишком лихо (остальную историю как будто лишают субъектности), и предложение в рамках программы-максимум для Комиссии свести всю советскую идеологию к подавлению личного во имя государственного кажется чрезмерным упрощением; но важно, что автор заведомо готов дискутировать и уступать.
С точки зрения того же подхода вполне логично и то, что базовые идеологические предпосылки книги тут специальным образом не проговариваются, а как бы подразумеваются как самоочевидные. Благо предпосылки очень понятные, классические либеральные в современном смысле: демократия лучше автократии, национализм — это скорее плохо, чем хорошо; соответственно, вся эта проработка нужна для того, чтобы демократии было больше, а автократии и национализма — меньше. Допустим; но вот вопрос — а кто решает, что общество хочет, чтобы демократии было больше, а не наоборот? Не говорят ли нам некоторые современные исторические примеры о том, что такой запрос есть не всегда? Бывает ли по-другому — и как происходит работа с травмами в этих других ситуациях; и к чему приводит такая работа? Очень интересно было бы, например, посмотреть, как говорят в современном Китае о культурной революции, благо там как раз сейчас вроде бы мода на неомаоизм. Но это, пожалуй, не столько упрек, сколько пожелание к дальнейшему разговору вокруг темы — понятно, что программа на то и программа, чтобы фокусироваться на том, что ее подкрепляет.
Купить книгу или добавить ее в Bookmate (или еще куда-нибудь)
Прочитать отрывок на «Снобе»
Подписаться на канал Николая Эппле про неудобное прошлое