Два поста в один день. Что? Да!

Первый тизер сборника «Новая критика» — анализ баттла Оксимирона со Славой КПСС как битвы модерна и постмодерна. Трудно находить разные слова для разных каналов дистрибуции; тут, пожалуй, подчеркну две мысли. Во-первых, да, это фактически анализ текста, но и баттл — речевой жанр; в сборнике, конечно, есть тексты и больше про музыку, но показалось, что будет весело показать первым этот. И в связи со словом «весело» — во-вторых: мне кажется, что тексты сборника (и этот в том числе) стоит читать не только как написанные «на серьезных щах», но и как такие игры с дискурсами, которые позволяют нам чего-то дополнительное понять в своем материале, тоже игровом.

https://the-flow.ru/features/modern-postmodern-oksimiron-gnoiny

И вдогонку к предыдущему — сегодня открылся прием заявок на следующий сборник «Новая критика». Он будет посвящен sound studies, исследованиям того, как звучит российская популярная музыка и почему так. Если кто-то давно хотел описать и осмыслить специфический саунд «Гражданской обороны» или шансона на синтезаторе-расческе — это ваш шанс. Если вы знаете кого-то, кому такое может быть интересно, — расскажите им, пожалуйста.

Редактировать сборник будет Лев Ганкин, который в нюансах звука разбирается куда лучше меня.

Тем временем сама книга «Новая критика» с сегодняшнего дня начинает появляться в продаже в магазинах. Подробности — в соседнем разделе на сайте ИМИ.

https://i-m-i.ru/critique/2021

Пару месяцев назад я давал (делал? читал?) вебинар про историю российских музыкальных СМИ, где попытался аргументировать не самый очевидный тезис, что сейчас для них — лучшее время за всю историю.

Собственно, этот вебинар был устной версией такого (квази)манифестационного предисловия к книжке «Новая критика», которое, собственно, объясняет, в чем идея сборника и чем эта  критика новая. Сегодня мы опубликовали его в ИМИ.Журнале — в частности, чтобы те, кому книга может быть интересна, чуть лучше понимали, что покупают. Почитайте.

(А также — да, я понимаю, что много тут пишу про «Новую критику», но это правда важный для меня проект. В самом скором времени, впрочем, будет пересказ книги, которая объясняет, почему армяне воевали с азербайджанцами, а Чечня — с Россией; не шучу!)

https://i-m-i.ru/post/critique-manifesto

Почему распад СССР сопровождался несколькими кровавыми этническими конфликтами — далеко не все из которых происходили в точках, которые тлели и раньше? Почему войны случились в Абхазии, Нагорном Карабахе и Чечне, но не случились — в Аджарии, балтийских странах и Западной Украине? Наконец, почему вышло так, что СССР распался именно по существовавшим советским административным границам, а не по каким-нибудь другим — новым, произвольным?

Первый вопрос кажется очевидным и мне и самому неоднократно приходил в голову. Второй — понятным, хотя я никогда об этом так не думал. Третий — совсем неожиданным, но при этом очень точным: тот случай, когда половина ответа — в самой постановке задачи. Все эти вопросы — и многие другие — ставит в своей книге «Адепт Бурдье на Кавказе» Георгий Дерлугьян, исторический социолог, давно уже живущий и пишущий по-английски, но пишущий в том числе про нас. Номинально эта книжка — попытка объяснить случившееся на Кавказе в конце 1980-х — начале 1990-х с фокусом на одну конкретную историческую фигуру: кабардинца Юрия Шанибова, который с конца 1960-х по конец 1990-х последовательно был мелким советским чиновником, провинциальным интеллигентом и преподавателем, лидером вооруженного национального движения и Конфедерации горских народов, а затем — снова тихим университетским преподавателем и тем самым адептом Бурдье. (Это не единственный такой пример — один из лидеров чеченского сепаратизма Зелимхан Яндарбиев, убитый в 2004 году в Дохе, по первому призванию был поэтом; первый президент независимой Грузии и лидер местного национализма Звиад Гамсахурдиа — писателем и филологом.) В реальности Дерлугьян на не очень большом объеме текста стремится охватить своим взглядом, сочетающим сразу несколько историко-социологических оптик (Иммануила Валлерстайна, того же Бурдье и еще кого-то), примерно всю советскую историю, распространив свой анализ краха СССР и сопутствовавших ему этнических конфликтов как вглубь, в прошлое, так и в будущее — ну, точнее, в настоящее.

Это очень амбициозная затея, и как результат — эта книга очень насыщена разнообразными идеями, из которых я запомнил и зафиксировал точно не все. Но при этом затея работает — ну то есть как минимум для меня это был очень новый и очень свежий взгляд на проблему. Сразу отмечу тут два момента, которые мне очень понравились. Во-первых, интонация — Дерлугьян уже в предисловии немного иронично пишет про академический птичий язык, и по мере сил старается писать понятно и без перехода на непроницаемую терминологию (хотя получается, конечно, не всегда). Во-вторых, сам подход, который подчеркивает мою любимую сложность реальности, отвергая простые публицистические интерпретации в пользу пристального вглядывания в событийную и человеческую конкретику; при этом, что любопытно, автор неоднократно подчеркивает неуникальность общей траектории советского режима — то есть по сути тут идет речь о неких базовых работающих моделях, которые на уровне реальных событий всегда складываются в какие-то уникальные схемы. (Один из примеров такого подхода — Дерлугьян отвергает прямую каузальность между демократизацией советского режима и усилением региональных национализмов, указывая, что между двумя этими феноменами-событиями прошло несколько лет.) Ну и в-третьих, оптика: у автора есть опыт и детства в советском Краснодаре, и воспитания в семье советских армян и долгих лет работы в западной академии; это дает ему возможность как бы одновременно глядеть на ситуацию изнутри и с дистанции. Особенно любопытно эта сложная точка зрения проявляется в первой главе — полевых записках о путешествии социолога в Чечню и Кабардино-Балкарию в 1997 году. Дальше, впрочем, репортерские наблюдения перестают быть основной материей текста — и начинается аналитический хардкор.

Я попробую выделить несколько идей Дерлугьяна, которые мне хотелось бы запомнить самому; собственно, для такого запоминания и фиксирования и был создан этот канал. (Наверняка эти идеи можно критиковать — и наверняка их критиковали; но у меня пока очарованность первым погружением.)

1. Советский проект Дерлугьян описывает как проект догоняющего развития, или девелопментализма. В этом смысле СССР стоит в одном ряду с какими-то другими странами (например, с Мексикой или Турцией) — и его общая историческая траектория, от террора как инструмента максимальной мобилизации к постепенной фиксации статутс-кво, а затем демократизации, не является уникальной: командная экономика творит чудеса в конкретном наборе отраслей и недолго; затем требуется вводить новые механизмы модернизации; ближе к 1980-м модель импортозамещающее индустриализации постепенно вымирает, уступая место глобальному неолиберальному порядку, и у всех подобных экономик начинаются проблемы. Вместе с тем опыт СССР уникален — и потому что догоняющее развитие тут было ориентировано в первую очередь на военную сферу, и в силу специфики самой территориально-социальной структуры страны. Это структура территориальной национализации управления: региональное спокойствие обеспечивает позитивная сегрегация, создающая местные элиты на основе идеи титульной нации. Эти элиты получают ресурс власти из центра — и, как правило, выстраивают на местах всякие неопатримониальные структуры, завязанные на личных / родовых связях. Постепенно, во времена застоя, эти элиты четко закрепляются и закупориваются: попасть туда почти невозможно; пойти «на повышение» в центр — очень сложно. Это создает потенциал будущей автономности.

В конце 1980-х центр в какой-то момент перестает обеспечивать полномочия местных элит и фактически самоустраняется. Распад СССР и различные его эксцессы — во многом результат разных стратегий выживания, к которым прибегают в этот момент региональные элиты, и по-разному выстроенных социальных структур разных регионов.

2. Корни будущих национальных потрясений Дерлугьян находит в «оттепельном» периоде; грубо говоря, по его версии, взрывы рубежа 80-90-х — это такой отложенный советский 1968-й. В 1960-х молодые интеллигенции ищут новые точки опоры в постсталинском обществе; одной из таких популярных опор быстро оказываются вопросы сохранения наследия, исторических и культурных корней. Зарождаются национальные культурные движения — что поддерживается их институционализацией на государственном уровне: все эти ДК, театральные кружки, региональные киностудии и прочее. При этом после конца 1960-х местные элиты в целях самосохранения подавляют локальные политические движения, чтобы зафиксировать собственное место в системе.

Таким образом, региональная политика вытесняется в культуру — та производит национальный символический капитал, который начинает противопоставляться «советскому» символическому капиталу. Местная интеллигенция становится носителем этого капитала — при этом у нее нет механизмов мобильности: условные специалисты по кабардинской поэзии не могут уехать на повышение в Москву, в отличие от инженера или врача. Так возникают локализованные национальные предгражданские сообщества, которые до поры — пока власть обеспечена из центра — закупорены в своем собственном котле; только иногда эти сообщества как-то тревожит относительно мягкая репрессирующая сила государства.

Короче, культурные деятели так часто становились лидерами националистических движений, потому что после 1960-х советская система вытесняла людей, склонных к самореализации и амбициям, в культурное поле — где как раз процветала национальная повестка как оппозиция «общей». При этом в регионах интеллектуалы все равно были завязаны на государство — только в столицах возможна была какая-то автономия и, соответственно, борьба в тех или иных формах. Эта завязанность до поры обеспечивала инертность.

3. Важнейшее для книжки понятие — субпролетариат. Оно описывает класс людей, находящихся, грубо говоря, между городом и деревней: они не имеют постоянного заработка, который предоставляет наниматель, и работают сдельно — на «шабашках», вахтовыми методами, в теневой низовой экономике и так далее. (Сейчас, наверное, субпролетариат — это курьеры и таксисты.) В некоторых регионах Кавказа субпролетариат в момент националистических взрывов становится особенно важной силой — кажется, главным образом в Чечне, где таких людей особенно много в силу того, как развивалось чеченское общество после возвращения чеченцев из депортации (оказалось, что все основные ресурсы власти в республике уже распределены; соответственно, очень большое количество чеченцев было вытеснено именно в субпролетариат).

Вот свойства субпролетариата, которые оказываются особенно важны, когда доходит дело до конфликтов: способность к объединению, к мобилизации широких социальных сетей, наличие специфических навыков стойкости и агрессивности в конфронтациях (коллективы шабашников, как выяснилось, легко проецируются на мобильные группы боевиков). И с другой стороны, — в силу того, на каких социальных территориях живет субпролетариат, — антипатическое отношение к государству как к неизбежной помехе, которую надо избегать до тех пор, пока не возникает возможность захватить его ресурс в свои руки.

4. В 1970-80-х в регионах возникают ситуации трехсторонней конфронтации — национальная интеллигенция vs. центральная власть vs. местная власть. Разные выходы из этих конфликтов в дальнейшем определяет судьбу регионов в 80-90-х. В какой-то момент становится понятно, что в Москве номенклатурные реформисты, демократическая оппозиция, которая так и не смогла наладить широкую региональную социальную сеть (Дерлугьян считает, что если бы смогла, многих конфликтов могло бы не быть), и партийные консерваторы бесконечно блокируют инициативы друг друга, создавая вакуум власти. Где-то, когда центр постепенно самоустраняется, местные власти объединяются с интеллигенциями против Москвы — что, как правило, заканчивается мирно полученной независимостью. Где-то интеллигенции противостоят обеим властям — и в итоге сдвигаются к национализму, объединяясь с субпролетариатом и мобилизуя общество под знаменем борьбы уже не столько с центром, сколько с соседями или с внутренними врагами. Когда действие переносится из федерального центра в регионы, где многие годы вся политика строилась именно через национальный принцип, возникает этносепаратистский вектор.

Конкретные сценарии могут развиваться очень по-разному — и иногда зависят совсем от случайностей. Дерлугьян в той или иной степени подробно рассматривает почти все перестроечные и постперестроечные потенциальные и действительные военные конфликты на Кавказе, и там много такого, чего я не знал. Любопытно, насколько произвольно, с открытого письма в Москву, начинается эскалация конфликта в Нагорном Карабахе — и насколько он завязан на армянской травме геноцида и связанных с ней публичных практиках (большие публичные мемориалы, фактически легальные митинги, практиковались в Армении с середины 1960-х).

Интересно про Аджарию, где, как утверждается в книге, фактически все шло к религиозно-националистической войне — но дальше представитель местной элиты Аслан Абашидзе в малопонятном инциденте как бы в рамках самообороны застрелил назначенного центром наместника, и как только эта местная элита взяла ситуацию под контроль, угроза исламского сепаратизма исчезла.

Про Абхазию занятно, что там к моменту провозглашения независимости Грузией собственно абхазов было всего 17%; соответственно, отмена советской позитивной сегрегации ставила под угрозу позиции титульной нации. Отдельно подробно рассматривается неслучившийся конфликт в Кабардино-Балкарии, где во время путча возмущенные интеллигенты вывели народ на площадь перед администрацией республики, через пару дней обнаружили, что администрация республики давно сбежала из осажденного здания, — однако затем на выборах победил вовсе не интеллигент, а бывший первый секретарь местной ячейки КПСС Валерий Коков. Ну и про Чечню тут тоже много отдельно и подробно.

Вообще, я понимаю, что все эти события очень болезненные, поэтому если я тут что перепутал или огрубил, сразу прошу прощения. В книге куда детальнее и с нюансами — хотя подозреваю, что и тут будет может быть много разногласий. Так или иначе, на вопрос, почему в Прибалтике не полыхнуло, а на Кавказе да, Дерлугьян, по-моему, отвечает довольно убедительно.

5. Довольно убедителен тут и анализ современности — при этом надо понимать, что писалось это все 15 лет назад, но местами как будто про день сегодняшний. В частности, автор выдвигает гипотезу, что олигархическая приватизация имущества в странах бывшего СССР есть прямое следствие классовой структуры советского общества; а именно — катастрофического неравенства между управленческим классом и остальным обществом. Как и другие (сегодняшние) социологи, Дерлугьян говорит об атомизации российского общества как одну из основных причин его политической пассивности — и с другой стороны, о том, что фактически все предложенные программы мобилизации дискредитировали себе. Вывод можно сделать — ну, я делаю — примерно такой: нужны новые групповые идентичности — и новая мечта (это отчасти любопытно пересекается с «Капиталистическим реализмом» Марка Фишера). Ну и описание современной России как страны периферийного капитализма, не заинтереснованной в собственных гражданах, тоже довольно точное — как и термин «рост без развития». И даже что-то вроде предсказания возможности трампизма тут имеется.

6. Это беглый и, скорее всего, где-то неточный пересказ основных теоретических положений книги — но надо понимать, что метод Дерлугьяна в том числе предполагает большое количество исторических анекдотов и выкладок, которые так или иначе подкрепляют его анализ. И тут тоже много всего увлекательного — от слуха про то, что Шамиль Басаев многократно пересматривал фильм Мела Гибсона «Отважное сердце», до гипотезы, что Дудаев начал поощрять зикр как часть чеченских массовых мероприятий, вдохновившись массовых исполнением народных песен в Эстонии, где он служил и наблюдал местное движение за независимость. Не менее интересна аналогия кавказских родовых сетей (тейпов, например) с сетями выпускников элитных вузов в США. Ну и так далее.

Книга Дерлугьяна была издана на английском аж в 2005 году (что дополнительно подчеркивает ряд прозрений автора по поводу будущего путинского режима) и переведена на русский в 2010-м; я о ней узнал только сейчас, случайно из какого-то фейсбук-треда, где люди делились книжными рекомендациями. Черт его знает, почему так, — возможно, плохо следил. Но мне, конечно, не очень понятно, почему, например, Георгий Дерлугьян не является постоянным go-to экспертом про траекторию российской политики для разных независимых СМИ. Ну вот правда — можно же иногда спросить об этом кого-нибудь, кроме Екатерины Шульман.

https://www.litres.ru/georgiy-derlugyan/adept-burde-na-kavkaze-eskizy-k-biografii-v-mirosistemnoy-perspektive/chitat-onlayn/

Замечательная выставка «Ненавсегда» в Третьяковке, очевидно, подводит (как минимум промежуточный) итог переоценке эпохи Застоя, которая в здешнем интеллектуальном мейнстриме началась с книжки Алексея Юрчака «Это было навсегда, пока не закончилось» и продолжилась совсем недавней и тоже отличной выставкой «Секретики» в «Гараже». Наверняка были и еще какие-то звенья в этой цепи, которые я пропустил, — например, художественная литература.

Тут хочется бегло зафиксировать два момента, связанных именно с застойным искусством и его реинтерпретацией. Лет 15 назад я думал примерно так (и мне кажется, эти мысли отражали некий тогдашний культурный консенсус): вот был брежневский Застой, затхлое, душное время, где официальная культура душила все живое, и только в подполье ей героически противостояли нонконформисты, делая искусство мирового значения: московский концептуализм и соц-арт. Ну, я огрубляю в известной степени, но в общем парадигма была какая-то такая. Вышеупомянутая переоценка ведет к тому, чтобы думать обо всем этом совсем иначе, — и куда сложнее. Во-первых, с тех пор как-то стало понятно, что никаким искусством мирового значения московский концептуализм, в общем, не был — да, кто-то из его представителей и сейчас ценится на международном рынке, но в истории искусства, кажется, он уже прочно останется сноской к каким-то другим, более обширным и влиятельным феноменам. Во-вторых, оказывается, что в этом нет никакой проблемы.

«Секретики» (особенно) и «Ненавсегда» (отчасти), с одной стороны, предлагают посмотреть на застойное искусство прежде всего не как на некий имманентный эстетический феномен, а как на досуговую практику, плотно встроенную в свое время. Грубо говоря, в силу некоторой выхолощенности и автоматизма официальной публичной сферы у советского человека появляется много свободного времени — и в этой странной ситуации непроговоренной свободы возникают самые разные способы реализации этой свободы: от подмосковных экспедиций «Коллективных действий» до подпольных видеосалонов с эротикой, от мистицизмов до национализмов. И когда эти практики, как на упомянутых выставках, оказываются в одном ряду, они как-то встают на один уровень с человеком, гуманизируются, перестают восприниматься как нечто высоколобое, элитарное; напротив — оказываются пусть очень разными, но равно эмоционально понятными способами находить какие-то прорехи в реальности, которые позволяют эту реальность чем-то насыщить, обогатить, сделать веселой, превратить в какой-то карнавал. И в этом смысле то, что тут друг на друга смотрят искусство «хорошее» и искусство «плохое», делает интереснее и то, и другое.

А с другой стороны, важная ценность «Ненавсегда» в том, что выставка очень убедительно позиционирует концептуалистов и прочих нонконформистов с одной стороны и так или иначе встроенных в официальную культуру художников (Гелий Коржев, Дмитрий Жилинский etc.) с другой не как «два мира — два Шапиро», а как некую единую сложную художественную реальность, которая становится по-настоящему ценной и цельной, именно когда мы видим ее целиком, когда соседствуют друг с другом эпическое почвенничество Виктора Попкова (картинка «Хороший человек была бабка Анисья»), почти китчевые апокалиптические видения Виталия Линицкого, иронический мистицизм Пригова («Боже»), монументальные натюрморты Коржева, персмешничество Комара и Меламида, катастрофический поп-арт Петра Беленка (мое личное открытие, пожалуй), экзистенциальный фотореализм Андрея Волкова etc. etc. То есть оказывается, что интересно смотреть не на луч света в темном царстве, а на само царство — которое, если дать чуть привыкнуть глазу, оказывается совершенно не темным и многое может нам рассказать еще и про то, как можно существовать здесь и сейчас.

Об этом, но не только об этом, а еще о разных вещах куда более тонких и смутных пишет в связи с «Ненавсегда» в «Ъ-Weekend» мой друг Игорь Гулин, вообще большой мастер писать о смутном:

Художник мог вовсе не считать себя искренним коммунистом, но сама позиция творца советского искусства требовала от него ангажированности. Сердцем этого искусства во всех его вариантах, от революционного авангарда до поисков оттепели, была преданность идеальному — меняющемуся, но сохраняющему за собой место основания любого творчества. Отказываясь от советской идеологии, нонконформисты 60-х либо на свой лад разделяли эту преданность (например, в форме возвращения к авангарду), либо открыто бросали ей вызов. В 70-х это чувство становилось почти невозможным. Советский постмодерн — официальный, полуофициальный и подпольный — рождался не в критике идеологии, но в кризисе идеала.

А вот подходящая иллюстрация — картина Юрия Ракши «Разговор о будущем». Сейчас, конечно, читается как разговор о будущем, про которое уже ясно, что его нет

Факт: лучшие музыкальные биографии на русском языке по-прежнему пишет Александр Кушнир — да и вообще корпус его текстов так внушителен и влиятелен, что переплюнуть его ой как непросто (хотя попытки, хочется верить, будут). Можно ворчать по поводу несколько нахраписто-ковбойского стиля или, например, очень уж избыточного подхода к глаголам говорения, но все это, по большому счету, мелочи, потому что в остальном — в главном — автор вполне безупречно исполняет все необходимые процедуры: собирает информацию по всем доступным источникам, устным и письменным, — и превращает ее в связную драматическую историю. Да, какие-то эпизоды почти в каждой книге вызывают подозрение в мифологизации или как минимум в том, что они никак не верифицируемы, — но разоблачений в подлоге или выдумывании в отношении Кушнира мне тоже встречать не приходилось, что, наверное, по меньшей мере означает, что от мифологизации никто не пострадал.

Новый том Кушнира — биография Майка Науменко «Бегство из зоопарка», и тут все тоже на верных местах: разговоры с родителями, родственниками, соратниками и неочевидными региональными людьми, которые организовывали концерты Майку и «Зоопарку» и видели издалека немного другое, чем то, что было видно вблизи; хроника событий в вехах и анекдотах; некоторое количество архивных сокровищ — как в форме баек, так и в форме документов и фотографий. Кушнир как хроникер старой закалки всегда издает свои книги так, что в электронном виде они неизбежно теряют значительную часть обаяния; почти как журнал — причем не просто журнал, а рукодельный самиздат, когда-то описанный в «Золотом подполье». «Бегство из зоопарка» — не исключение, и тут надо сказать отдельное спасибо издательству «Выргород», без которого мы бы вообще непонятно что делала.

Я бы сказал, что Кушнир — скорее летописец, чем критик / интерпретатор. Это не упрек и не недостаток — основательность именно летописной работы позволяет читателю четче проделать интерпретационную работу самостоятельно. «Бегство из зоопарка» в этом смысле — один из лучших примеров, даже несмотря на то что текст несколько затушевывает такой существенный аспект музыкальной деятельности Майка как более-менее прямой перевод западной рок-музыки на русский язык (помню, делал давно для «Медузы» текст про «Зоопарк», там был вопрос, что не является переводом, ну и в итоге приходилось его дважды редактировать, поскольку выяснялось, что то, что я считал оригиналом, тоже имеет как минимум прототип, если не прямой англоязычный аналог). Общий сюжет тут виден максимально ярко — и этот сюжет в каком-то смысле рифмуется с выставкой «Ненавсегда» с ее сквозной темой скрытости, игры, отражений, театральности.

То есть главный вопрос, понятно, такой: что случилось в середине 1980-х; почему Майк и «Зоопарк», до того бывшие одними из очевидных лидеров ленинградского рок-подполья, вдруг пропали, отступили, затихли, отошли на второй план? И мне кажется, что книга показывает, что случилось это именно на этапе перехода от игры к реальности — перехода, к которому Науменко был, видимо, не готов. То есть первая фаза творческой карьеры Науменко — успешная — целиком про изображение этой карьеры, про игру в рок-звезду, про театрализованное культурное поведение, осознанно не совпадающее с реальностью. А вторая — неудачная — начинается именно тогда, когда карьера становится более-менее реальной, когда появляются какие-то относительно рабочие культурные и индустриальные механизмы успеха, когда требуется не казаться, а быть рок-звездой.

Почему Майк отказался быть, а не казаться — бог весть. Не мог или не хотел — это из книжки непонятно, но не факт, что это вообще можно узнать наверняка. Так или иначе, «Бегство из зоопарка» ясно показывает, что весь миф о Майке сформировался именно в доперестроечный период, а дальше — история постепенного расхождения этого мифа с реальностью. И тут возникает вопрос, насколько этот миф способен жить сейчас — и для кого он работает. На этот вопрос у меня ответа тоже нет. С одной стороны, на меня в свое время тоже произвели довольно ошеломительное впечатление первые строчки «Пригородного блюза» (в режиме «а что, так можно было»); с другой, сейчас я Майка и переслушиваю, то буквально полудюжину песен. С одной стороны, книжка Кушнира — очевидное следствие некоторого ревайвла, начатого фильмом «Лето». С другой, не очень понятно, насколько этот ревайвл вообще работает для современной аудитории; то есть чувствуют ли нынешние 20-летние что-то свое в «Зоопарке» — и можно ли им объяснить, чем берут эти песни с вторичной музыкой и слабыми стихами? (Замечание в сторону — книжка Кушнира хорошо показывает, что в печатном виде тексты Майка не работают совсем никак, даже у Макаревича с этим лучше.)  Я не знаю; и в этом смысле будет интересно посмотреть, станет ли «Бегство из зоопарка» некой чертой, окончательной фиксацией культурного статуса Майка — или начнет новый виток интереса / переосмысления.

http://wyrgorod.ru/shop/details_8500.html

New York Times Magazine сделал номер про глобальное изменение климата — пандемия пандемией, а помрем мы все от этого, ну или жить будем сильно хуже; по крайней мере, так думает значительное количество западных ученых и активистов. Прочитал два текста оттуда.

Один — про жуткие грозы, которые последние годы особенно одолевают окологорный аргентинский регион Кордоба. Устроены грозы так: приходят откуда ни возьмись, буквально за полчаса, извергают огромные потоки воды (известны случаи, когда люди тонули у себя в домах), а нередко еще и высыпают жуткий град в форме ледяных шаров размером с ладонь (одна женщина хранит такой у себя в холодильнике, в конце материала есть фотография, это впечатляет). Для метеорологов, которые пытаются как-то иметь дело с тем обстоятельством, что из-за увеличения выбросов углекислого газа в атмосферу ураганов, торнадо и прочей жути стало сильно больше, а предсказывать ее стало сложнее, такие грозы — удобный материал для исследования. Материал строится вокруг того, что группа американских ученых приезжает в Кордобу, довольно долго ждет катаклизма, но в конце концов дожидается и уезжает с собранными данными. Результатов изучения этих данных журналист, понятно, не дождался, но из текста можно узнать, как в принципе устроены грозы, — а также он позволяет в очередной раз восхититься многообразием мира: оказывается, в США существует специальный Центр исследования суровой погоды из 11 человек, у которого есть специальные грузовики, позволяющие максимально подробно изучить эти самые грозы, оказавшись внутри них.

Второй материал — профайл Джейми Марголин, одиннадцатиклассницы из Сиэттла, которая раньше фанатично занималась художественной гимнастикой, а потом увлеклась темой глобального изменения климата, начала сходить с ума от тревоги за собственное будущее в мире, где никто будущим не обеспокоен, и основала организацию Zero Hour, став одной из первых, а теперь все более многочисленных соратников и соратниц Греты Тунберг по всему миру. Теперь Марголин, пока едет на двух автобусах в свою школу в Сиэттле и обратно, успевает провести несколько рабочих совещаний с единомышленниками в Zoom и одновременно готовится к поступлению в киношколу и к большому маршу в Вашингтоне (основной материал для текста был собран до начала пандемии, а потом жизнь Марголин стала еще тяжелее — в частности, от коронавируса у нее умер дедушка). На самом деле, самое интересное в этом тексте, на мой взгляд, — не детали жизни и быта героини, а то, как дана ее мотивация: то, что так заботит некоторых пользователей русского фейсбука («лучше бы она ходила в школу»). Неистовый политический активизм Марголин и ее ровесников здесь объясняется через психологию: это способ победить тревогу по поводу того, что, когда они вырастут, они окажутся в мире, где почти невозможно будет жить так же, как жили их родители. Оказывается, даже есть такое специальное слово — ecoanxiety, экотревога (хотя еще больше мне понравилось фигурирующее тут слово соластальгия: когда скучаешь по дому, хотя ты никуда не переезжал, — просто место, которое ты считал домом, очень изменилось). В общем, подростки идут протестовать на улицы, просто потому что альтернатива — сидеть дома в ужасной страхе и тревоге по поводу неизбежного; а так ощущение, что ты хотя бы что-то делаешь. Думаю, очень знакомый механизм для многих людей в России, которые выходят на митинги не в надежде что-то изменить, а чтобы чуть меньше чувствовать себя говном (а потом в фейсбуке ругают Грету Тунберг, которая действует ровно так же).

Из вышесказанного, должно быть, понятно, что профайл довольно скучный — и это обычное свойство профайлов хороших людей, которые пока еще не гении и не герои с выдающимися биографиями; при этом ясно, что в дискурсе New York Times критика Марголин не очень возможна. В таком пространстве, кажется, лучше работает не формат как бы объективного журналистского описания, а формат манифеста: он по крайней мере не стесняется своей оптики — а от прямого приписывания таким героям-подросткам героичности могут получиться интересные результаты.

Именно так — как манифест — устроен фильм заметного фотографа Джима Ракете «Cейчас или никогда», который мы покажем в рамках программы «Наперекор» на фестивале Beat (да, он будет; в том числе — в настоящих кинотеатрах, которые откроются как раз в первый день работы фестиваля, 1 августа). Это портреты нескольких молодых активистов — связанных прежде всего именно с борьбой за климатическое действие, — подкрепленные поддержкой разных хороших людей постарше (например, Патти Смит или Вим Вендерс). Мне кажется, что этот фильм полезно будет увидеть даже тем, кто относится к Грете Тунберг (она здесь тоже есть, но не как главная героиня) и ее поколению скептически: хотя бы потому что он убедительно демонстрирует, что если вы считаете себя их противником, то противник этот максимально серьезный. Ровно тот, который может стереть нас с лица земли, — потому что они убеждены, что в противном случае земля сотрет их.

Мы покажем этот фильм трижды: 2 августа в «Октябре», 6 августа в ЦДК, 8 августа — снова в «Октябре». Первый сеанс интересен отдельно, потому что предмет и героев фильма мы обсудим со здешними, российскими молодыми активистами, которые — во многом в отличие от западных — практически постоянно сталкиваются и с обесцениванием со стороны взрослых, и со вполне реальными репрессиями. Аршак Мачикян — самый заметный российский последователь кампании Тунберг Fridays for Future; Ольга Мисик прославилась тем, что читала (прошлую) Конституцию ОМОНу; Татьяна Колобакина много месяцев героически координирует общественную кампанию в поддержку фигурантов дела «Нового величия». По вышеупомянутым причинам думаю, что посмотреть на этих людей и послушать их — точно не худший способ провести вечер воскресенья.

Творчество Линды, Глюкозы и Агузаровой открывает простор для политического и теоретического воображения и множества различных интерпретаций, чем я и старался воспользоваться в этом тексте. Парадоксальным образом, для того, чтобы увидеть эти возможности, необходимо отнестись всерьез к создаваемым им образам, текстам, музыке и видео. Необходимо перестать смотреть на них с подозрением и критикой, нужно попытаться принять вычерчиваемую ими перспективу, пусть она и кажется невозможной, нереальной и на сто процентов несерьезной. Поверив в марсианскость Агузаровой, шаманские перевоплощения Линды и киберэмпаурмент Глюкозы, можно увидеть то, что останется незаметным и непроговоренным с критической позиции. Это, конечно, не значит, что критика этих исполнительниц нерелевантна или неуместна, просто в этом тексте мне показалось более интересным пойти другим путем. Путем серьезной и последовательной несерьезности.

Как мне кажется, такой подход к исследованию поп-культуры в целом резонирует с ее постоянным трикстерским, ироничным духом. Попса сама как бы говорит своей аудитории: «Не воспринимайте нас всерьез. Мы просто дурачимся, это же индустрия развлечений, не более того». Но именно это шутовство, это искусство ускользания от серьезного и повседневного и конструирование утопических, нелепых, странных воображаемых миров является, возможно, самым ценным элементом поп-культуры. Творчество Агузаровой, Линды и Глюкозы интересно как раз в той степени, в которой оно антиреалистично.

Другими словами, поп-культура дает нам шанс всерьез подурачиться, и не стоит этот шанс упускать.

«Нож» опубликовал одну из статей нашедшего вышедшего в ИМИ сборника «Новая критика» целиком (кстати, это единственный такой прецедент — ну помимо предисловия); в остальных СМИ пока будут фрагменты. Это текст Даниила Жайворонка, разбирающий творчество Жанны Агузаровой, Линды и Глюкозы в парадигме киберфеминизма. Заход вообще интересный, но для меня как редактора и общего автора всей этой затеи особенно важен, конечно, этот манифестационный финал: хочется просто под ним подписаться.

А «Афиша» тем временем сделала еще большую остроумную и концептуально верную штуку (поскольку весь проект — про расширение количества оптик и парадигм) и попросила авторов сборника выбрать свой любимый — вообще или в данный момент — текст о музыке. Подборка получилось страшно увлекательная; я из этих текстов читал полтора примерно. Но вообще это нормальная и даже радостная ситуация, когда авторы умнее своего редактора. Буду теперь наверстывать.

Напоминаю, что изданный ИМИ сборник «Новая критика» постепенно расходится по магазинам; в некоторых его даже уже раскупили, к моей огромной радости, — но скоро он там появится вновь. Перечень магазинов и все необходимые ссылки — здесь. А здесь можно подать заявку на участие в следующей серии.

Кратко продолжу дайджеcт хороших подкастов — в этом жанре я никакой конкуренции людям, сидящим на теме, составить не могу, так что буду выступать в режиме любительских рекомендаций.

Подкаст «S-Town» — история удивительного человека из максимально темного американского захолустья — это уже очевидная классика; эпитафия, каких мало. Вышел он давно, все уже обсуждено; добавлю только, что, когда слушаешь его с мороза в 2020 году, возникает непредвиденная аналогия с «Tiger King»: в каком-то высшем смысле и тот, и другой сериал — это такие оды глубинной Америке, стране, где среди жуткой бедности, поразительных предрассудков и этики имени второй поправки обретаются такие истории и характеры, которые не придумать ни в каком Нью-Йорке. (Что характерно, все то же самое можно сказать про Россию, но документальных высказываний того же уровня мы пока ждем — впрочем, уверен, дождемся.)

Ну и совершенно сроднился с подкастом «Поэпизодный клан», где три больших российских сценариста — Николай Куликов («Горько!» и еще много что), Константин Майер («Физрук» и еще много что) и Рома Кантор («Эпидемия» и еще много что; мы с Ромой дружим, поэтому я фамильярничаю) — обсуждают свою профессию и разные ее аспекты, рассыпая байки из нелегкой местной теле- и киножизни, всяческие рекомендации теоретического и практического характера, а также смешные шутки. Честно говоря, был уверен, что я предельно далек от формате «три человека обсуждают что-то без нарратива», но тут почему-то поддался. Может быть, потому что когда начал слушать, сам сидел и мучился со сценарием — впрочем, совет посидеть час наедине с проблемой в темной ванной пока на практике не опробовал.

Когда я был маленьким, я был реально маленьким. Низкорослым, худым, хилым, без мускулов и прочих атрибутов традиционной маскулинности. Чтобы как-то с этим побороться, меня сначала отдали в секцию дзюдо, где я за три года выиграл три боя и дико стрессовал. Потом ставили всякие условия (научись пять раз подтягиваться, или не поедешь в любимый зимный лагерь; я подтянулся три и не поехал); также звучали тезисы в режиме «девочки любить не будут». Никто не имел в виду ничего плохого, но с последствиями этой борьбы я борюсь до сих пор, обсуждая их с терапевтом. Есть ли на свете вообще люди, у которых никогда не было сложностей с собственной телесностью? Не уверен, что встречал таких.

Это я к тому, что бодипозитив, который зачастую воспринимают довольно ригидно — грубо говоря, как борьбу с дискриминацией полных людей, — на деле в той или иной степени касается всех: люди, полностью соответствующие капиталистическим телесным нормам, если и существуют, то достигли этих норм ценой больших моральных и физических усилий. Фильм «Армия плюс», который мы показываем на фестивале Beat в рамках моей кураторской программы о сопротивлении современности «Наперекор», — формально как раз соответствует ригидному пониманию: это история четырех скандинавских больших девушек, которые так или иначе заставляют общество принять свои размеры. Однако — в отличие от «Сейчас или никогда», о котором я писал выше, — это все-таки не фильм про активизм, а фильм про то, что — простите за напрашивающуюся цитату — дано мне тело, что мне делать с ним. Героини выбраны, потому что они активны, но режиссерок скорее интересует не их политические действия, а их внутренняя жизнь, их отношения с собой, еще и потому что в этой зоне именно с выстраивания отношения с собой начинается политика. Открывающая сцена, где одна из героинь просыпается в своей постели и идет к зеркалу умываться, — одна из самых интимных, что я видел в документальном кино. И дальше — тоже здорово и тонко.

У фильма будет четыре показа. Первый — в понедельник, 3 августа, в «Эрмитаже», где мы предварительно обсудим всю эту проблематику с людьми, которые в бодипозитиве понимают куда больше моего (это Татьяна Никонова, одна из лучших писательниц про все гендерное на русском, и бодиактивистка Лера Ананьева). Второй — в воскресенье, 9 августа, в «Октябре». Третий — во вторник, 11 августа, который будет сопровождаться интервью Златы Николаевой с героинями фильма (а поверьте, с ними очень хочется поболтать после просмотра). И наконец, четвертый — в четверг, 13 августа, в Центре документального кино.

Приходите.

Я в последние годы очень редко читаю новую художественную литературу, но тут вдруг взялся по рекомендации Юры Сапрыкина (спасибо) за книгу Аллы Горбуновой «Конец света, моя любовь» — и очнулся через два дня другим человеком. Ну не прямо так, конечно, но давно не было книжек, которые переполняют так, что заснуть не можешь, — а эта именно такая. Формально это сборник рассказов, на деле — очень цельная вещь; то есть по одному или даже нескольким рассказам очень мало что понятно; важна вся конструкция. Я тут ни на какую экспертизу не претендую (стихов Горбуновой — а она в первую очередь поэтесса — не читал; за современной русской литературой подробно не слежу уже лет семь), но пару мыслей хочется зафиксировать.

Первое. Мне до сих пор не попадалось книг, где фиксировался бы опыт именно моего конкретного поколения — детей Перестройки, которые вошли во взрослую жизнь в 2000-х; людей, у которых в детстве и юности было ощущение, что в окружающей реальности столько открытых возможностей и прорех, что аж страшно (причем совершенно не фигурально выражаясь, реально страшно), и которые через несколько лет обнаружили, что прорехи более-менее залатаны, а возможности присвоены людьми постарше; что история прошла рядом, но мимо. Ну, это у меня такое ощущение, у других может быть иное, понятно. Так или иначе, в «Конец света, моя любовь» — главным образом в ее рамочной части — в режиме того, что на английском называется creative nonfiction (в рецензии Гали Юзефович прочитал также термин «автофикшн») этот опыт схвачен как-то бесконечно точно. Притом что про историю (то есть политическую историю) там нет ровным счетом ничего за пределами того, что где-то в телевизоре демократы воюют с коммунистами. И я дажу не скажу, что она там где-то между строк присутствует, нет. Но почему-то кажется, что это вот прямо «про нас».

Почему? С одной стороны, наверное, потому что тут очень сильно выведено и поймано вот это ощущение юности, когда мир вокруг представляет собой одну большую бесприютность, опасность и травмирующий опыт, но в этой бесприютности и есть какая-то свобода, какое-то обнаружение себя; и Горбунова умеет как-то не затушевать ни чудовищность происходящего, ни его исключительную внутреннюю важность. Тут можно сказать, что это про любую юность, а не про конкретно «нашу». Ну да, но тут вступает другая сторона — конкретика. На уровне примет реальности — почти случайные цитаты из Неумоева, автостоп, выпадение из социальных конвенций, неловкий секс и еще более неловкое его отсутствие, рок-магазины, хиппи, клички; все это бесконечно узнаваемо и к тому же описано так, что в этом появляется какая-то очень мощная ценность, вплоть до того, что хочется как-то по-новому обдумывать свой личный опыт схожего харакрера. И на уровне ощущений: в центральной части книги в реальность вторгаются хтонические чудища и бытовой сюрреализм — и кажется, что выползли они именно из наших, тогдашних рубежей.

Второе. Тут я вступаю на совсем зыбкую почву, но это же мой телеграм-канал, так что вай нот. Мне кажется, что «Конец света, моя любовь» — это такой русский литературный метамодерн. (Возможно и даже наверняка не первый, тут я просто не знаю.) Потому что вообще-то во всех этих почти жж-образных мемуарах и страшных сказках спрятаны или, скорее, помянуты самые разные узнаваемые дискурсы. Назову самые банальные, наверняка там есть и больше всего, мне просто не хватает кругозора. Тут есть и мамлеевская жуть, и сорокинские карнавальные перевороты, и даже что-то от лучших вещей Пелевина — особенно в самом финале, когда все, что было до, объединяется в какое-то единое откровение (причем тянет это слово написать с большой буквы). При этом никаких постмодернистских подмигиваний и игры тут нет, все по-настоящему; то есть там, где у Сорокина вскрытие языка, у Горбуновой происходит реальное вскрытие тела, с говном и кровищей. Здесь живет та самая метамодерновая осцилляция между реальным и ирреальным, серьезным и смешным, своим и чужим, убивающим и оживляющим — и во многом благодаря этому мерцанию по итогу рождается книжка, от которой, так сказать, сияние исходит.

В самом первом рассказе тут есть такая фраза: «Мы умерли на той войне, которая так и не наступила». В каком-то смысле вся книжка и есть хроники этой войны.

https://bookmate.com/books/C8LyBkDe