Михаил Осоргин о высылке тех людей, которых расстрелять не было повода, а терпеть в Советской России было невозможно.
Высылка применялась впервые, — всё же это лучше тюрьмы. В то время у нас гулял по Москве анекдот про анкету, которую должны были заполнять все граждане. В этой анкете был будто бы такой пункт:
«Были ли вы арестованы, и если нет, то почему?»
И всё же к зданию ГПУ, где я сидел дважды, и в «Корабле смерти» и в «Особом отделе», я подходил не без ощущения пустоты в груди. Но раньше меня туда привозили, теперь шёл сам. И оказалось, что добровольно попасть в страшное здание не так просто!
— Вам зачем туда?
Скромно говорю:
— Мне бы нужно арестоваться.
— Без разрешения нельзя.
— Как же мне быть? Исхлопочите разрешение.
Всё-таки в одной бумажке оказалось изложение нашей вины: «нежелание примириться и работать с советской властью». Думаю, что по отношению к большинству это обвинение было неправильным и бессмысленным. Разве кто-нибудь из этих людей науки и литературы думал тогда о заговоре против власти и о борьбе с ней? Думали о количестве селёдок в академическом пайке!
Я обязал себя описывать всё это в «мягких тонах» — и исполняю. Но всё же добавьте к этому, что люди разрушали свой быт, прощались со своими библиотеками, с кругом близких и единомышленников, с Россией. Для многих отъезд был настоящей трагедией, — никакая Европа их манить к себе не могла; вся их жизнь и работа были связаны с Россией связью единственной и нерушимой отдельно от цели существования. Всё это в мягких тонах не выскажешь — и я пропускаю.
Взамен паспортов с нас взяли подписку: «В случае бегства с пути или возвращения подлежу высшей мере наказания». Нас высылали на три года (на больший срок «по закону» не полагалось); устно нам разъяснили: «т. е. навсегда».
(Из очерка «Как нас уехали», 1932)
Высылка применялась впервые, — всё же это лучше тюрьмы. В то время у нас гулял по Москве анекдот про анкету, которую должны были заполнять все граждане. В этой анкете был будто бы такой пункт:
«Были ли вы арестованы, и если нет, то почему?»
И всё же к зданию ГПУ, где я сидел дважды, и в «Корабле смерти» и в «Особом отделе», я подходил не без ощущения пустоты в груди. Но раньше меня туда привозили, теперь шёл сам. И оказалось, что добровольно попасть в страшное здание не так просто!
— Вам зачем туда?
Скромно говорю:
— Мне бы нужно арестоваться.
— Без разрешения нельзя.
— Как же мне быть? Исхлопочите разрешение.
Всё-таки в одной бумажке оказалось изложение нашей вины: «нежелание примириться и работать с советской властью». Думаю, что по отношению к большинству это обвинение было неправильным и бессмысленным. Разве кто-нибудь из этих людей науки и литературы думал тогда о заговоре против власти и о борьбе с ней? Думали о количестве селёдок в академическом пайке!
Я обязал себя описывать всё это в «мягких тонах» — и исполняю. Но всё же добавьте к этому, что люди разрушали свой быт, прощались со своими библиотеками, с кругом близких и единомышленников, с Россией. Для многих отъезд был настоящей трагедией, — никакая Европа их манить к себе не могла; вся их жизнь и работа были связаны с Россией связью единственной и нерушимой отдельно от цели существования. Всё это в мягких тонах не выскажешь — и я пропускаю.
Взамен паспортов с нас взяли подписку: «В случае бегства с пути или возвращения подлежу высшей мере наказания». Нас высылали на три года (на больший срок «по закону» не полагалось); устно нам разъяснили: «т. е. навсегда».
(Из очерка «Как нас уехали», 1932)
