Ларри Кристиано об экономических моделях: «Когда вы приходите в тренажёрный зал, вы тянете гантели, делаете выпады и даже приседания. Но в жизни вы не совершаете всех этих движений: в лучшем случае ваши повседневные движения являются выпуклой комбинацией движений из упражнений. Так же и в моделях мы прорабатываем отдельные идеи, подчёркивая интуицию. Модель для повседневного прогнозирования будет одновременно включать в себя многие из этих идей».

Красивый график с практического занятия: удаётся точно приблизить распределение параметра в экономике. Без алгоритмов в современном макро - никуда!

В ближайшую субботу начинается мой короткий курс по экономической истории для магистров экономического факультета МГУ. У меня нет времени строить целостную картину всемирной экономической истории, и поэтому я освещаю лишь отдельные, наиболее важные сюжеты, такие как мальтузианская экономика, промышленная революция и первая глобализация.

Судьба экономического историка печальна, потому что абсолютно все, в том числе экономисты, путают его с историком экономических учений. Историк учений изучает не прошлое, а мнения экономистов о прошлом: что об экономике думали Смит, Маркс и Кейнс. Но разве не интереснее понять, что на самом деле происходило с мировой экономикой последние несколько тысяч лет?

Роберт Аллен не случайно назвал экономическую историю королевой социальных наук. Для больших вопросов, которыми задаются экономисты и исторические социологи, экономическая история предоставляет необходимый материал. Новая оценка в экономической истории может стать критическим ударом для чей-то стройной теории. Маркс писал, что пролетариат ждёт абсолютное обнищание. Подтвердит ли его предсказание ряд реальных заработных плат за два столетия? Фридман утверждал, что важную роль в Великой депрессии в США сыграл банковский кризис декабря 1930 года. Но что говорит ряд денежной массы? Кейнс предсказывал, что к концу XX века мы будем работать по четыре часа в день. Но уйду ли я сегодня домой с работы в час дня? В ближайшие недели здесь появится серия записей про единственную науку, которая – нет, не отвечает на главные вопросы о развитии человечества – но может указать направление, в котором следует искать ответы.

#ЧтоПочитать по всемирной экономической истории тем, кто готов прочитать о ней максимум одну короткую книгу? Конечно, "Очень краткое введение" Роберта Аллена.

Тем временем в сентябрьском номере журнала «Деньги и кредит» вышла моя статья по монетарной экономике. В открытый доступ статьи не выкладывают, так что читайте здесь (на свой страх и риск).

Восстанавливаю справедливость: оказывается, «Деньги и кредит» выкладывает статьи в открытый доступ, просто на сайте их нелегко найти. Статьи находятся в разделе «Актуальная тема»: http://www.cbr.ru/publ/?PrtId=articles

Новые книги на стенде конференции Economic History Association: у Джулиана Хоппита вышла большая книга об экономической политике британского парламента в XVIII в., а вы все пропустили.

Давно не было записей с тэгом #badeconomics. Признаюсь: мне нравится разоблачительный жанр, а искать глупости на просторах интернета – времени нет (присылайте в личные сообщения, если найдёте). Но сегодня с утра #badeconomics нашёлся сам, здесь: https://t.me/whalesgohigh/2754

Обсуждаются последствия МРОТ, в числе которых «насильственная» роботизация. Роботизация насильственная, потому что на роботов предприятия переходить не хотели, но люди после введения МРОТ подорожали. В ходе несколько запутанного аргумента автор приходит к двум выводам. Во-первых, за насильственную роботизацию заплатит всё общество целиком. У предприятий повышаются издержки, эти издержки перекладываются в конечные цены, а выигрывают производители роботов. Можно было просто обложить всех налогом и отдать деньги производителям роботов – разницы никакой. Во-вторых, ставшие из-за роботизации безработными пойдут в теневой сектор (что плохо само по себе), и в тех секторах, где они будут работать нелегально за копейки, «роботизация» (правильнее - капиталовооруженность) снизится. В итоге в среднем по экономике капиталовооруженность не изменится.

Даже между двумя этими выводами есть некоторое противоречие (если ничего не поменяется, за что тогда заплатит общество?), но я хотел написать про другое. Идея о том, что введение МРОТ приведёт к большой безработице, основывается на модели рынка труда в условиях совершенной конкуренции. В жизни конкуренция несовершенна, поэтому МРОТ может в теории привести лишь к небольшой безработице и к перераспределению от прибылей к зарплатам. Именно это и обнаружилось в ряде эмпирических исследований МРОТ, начавшихся в 1990-е годы: эффект на занятость нередко оказывается близким к нулю. Если вы хотите перераспределить от работодателей к работникам, МРОТ может быть хорошим решением.

Но у МРОТ есть не только перераспределительные последствия. Представим, что факторов производства всего два – роботы и люди. При фиксированной стоимости роботов введение МРОТ означает снижение относительных цен на роботов. Это может быть эффективно во многих случаях. Например, от большего использования роботов в производстве могут возникать положительные внешние эффекты – экстерналии. Использование роботов заставляет людей инвестировать в свой человеческий капитал, накапливаются знания – как фундаментальные, так и локальные ноу-хау. Эти динамические эффекты не учитываются в факторных ценах: МРОТ выступает как эффективная субсидия.

Другая возможная ситуация – возрастающая отдача от масштаба в секторе производства роботов и конечных товаров. Предположим, что производить одного робота не выгодно, но много роботов можно произвести с гораздо меньшими издержками на единицу. Обе отрасли могут добиться большей производительности, но им нужно скоординироваться: производители роботов должны быть уверены, что на множество роботов будет спрос, производители конечной продукции – что на их продукцию будет спрос. МРОТ создаёт спрос на конечную продукцию и снижает относительную цену капитала, подталкивая отрасли к координации. Как видим, и в части эффективности далеко не очевидно, что МРОТ – плохая мера.

Как вы думаете, в Сомали – рынок или нет? Вопрос интересный, а спорить о нём неинтересно. Подкачали спорящие: обычно Сомали интересуются люди левых взглядов, которым полжизни приходилось доказывать, что социализм в СССР/Китае/Камбодже ненастоящий, и теперь хочется, чтобы правые покрутились ужом, доказывая, что в Сомали ненастоящий рынок. Если понимать под государством общность, которая обладает способностью взимать значительные налоги и приближается к монополии на насилие на своей территории (абсолютной монополией на насилие большинство государств не обладает), то Сомали живёт без государства с начала 1990-х годов. Такая ситуация уникальна и представляет собой «естественный эксперимент» для многих радикально рыночных и анархо-капиталистических теорий.

Если на территории нет государства, означает ли, что все сделки на ней, включая сделки по применению насилия, осуществляются через рынок? Многое зависит от того, как вы определяете рынок. Вопросы определения рынка экономистов не слишком интересуют, так что мне придётся ступить на тонкий лёд экономической социологии. Большинство экономистов, однако, сходятся в том, что как только в сделках начинают участвовать неспецифичные активы, отношения перестают быть чисто рыночными. Рыночные отношения – это когда вы приходите в магазин за хлебом. Трансакция анонимна: продавец не знает вас, вы не знаете продавца, завтра вы можете зайти в другой магазин. Актив неспецифичен: вы обмениваете деньги на хлеб, который производится не специально для вас, а для любого покупателя вообще. Если вы выносите из магазина хлеб, не заплатив, с вами будет разбираться полицейская система, для которой вы – анонимный правонарушитель.

Нобелевский лауреат Оливер Уильямсон отметил, что в случае, когда активы специфичны, происходит фундаментальная трансформация отношений между фирмами: рынок уступает место двустороннему управлению сделкой. Если вы делаете торт на свадьбу Адама и Стива, вам будет непросто продать этот торт какой-то другой паре. Адаму и Стиву тоже непросто будет найти нового поставщика тортов в короткий промежуток времени.

Неанонимные, «трансформированные» сделки для рыночных экономик – дело обычное. Но пока специалисты по институциональной экономике изучали типы сделок, специалисты по экономике развития, независимо, обнаружили похожую структуру отношений – но уже в организации систем насилия. Пионером здесь стал гарвардский политолог Роберт Бейтс, который в своей книге «Насилие и процветание» выдвинул тезис: богатые общества богаты потому, что смогли приручить насилие и сделать его анонимным и сконцентрированным в одних руках. Когда возможностями для осуществления насилия обладает много групп, между ними становится непросто установить баланс, а урегулирование конфликтов превращается в череду кровавых вендетт. На основе работ Бейтса Дуглас Норт с соавторами сформулировал в 2000-е годы свою теорию насилия и социальных порядков, о которой я подробнее напишу в следующий раз.

Через призму теорий Норта, Бейтса и Уильямсона сомалийское общество выглядит так. И экономические сделки, и насильственное принуждение в нём неанонимны и зависят от возможностей вашего клана. Это означает, что рыночные отношения ограничены лишь отдельными сегментами экономики (природными ресурсами и мобильной связью), по поводу остального нужно договариваться лично. Общества, организованные таким образом, могут быть достаточно устойчивыми и даже процветать, особенно, если в них долгое время удаётся поддерживать мир. Но как только баланс сил рушиться, происходит конфликт, который отбрасывает общество далеко назад – именно это мы видим в недавней истории Сомали.

Таким образом, если мы определим рынок как пространство анонимных трансакций, на котором права собственности достаточно защищены для того, чтобы у экономических агентов были стимулы для инвестиций – рынка в Сомали нет. Если мы определим рынок как любой совершаемый с целью получения выгоды обмен, который не регулируется государством, то рынок в Сомали есть – потому что там совершаются обмены, а государства нет. Без понимания того, что считать рынком, вердикт о том, есть ли рынок в Сомали, едва ли что-то значит.

#ЧтоПочитать о правовой системе Сомали: написанную с большим оптимизмом книгу прожившего в Сомали 12 лет юриста Микаэля ван Ноттена.

В прошлое воскресенье в Лас-Вегасе из окна 54-го этажа отеля Стивен Пэддок открыл огонь по толпе, собравшейся на проходящий рядом с отелем на музыкальный фестиваль. Стрелку удалось убить 59 человек и ранить 489. Об этой трагедии уже написано много – я же хочу написать кое-что о реакции на трагедию. Ироничные комментаторы сразу же заметили, что отель был «зоной, где оружие запрещено». Несмотря на запрет, Пэддоку удалось пронести в номер пару десятков ружей. Отсюда делался вывод: запреты не работают, и их надо отменить.

Влияние правовых норм на поведение людей изучает область экономической науки, которая называется «право и экономика». Основными её предпосылками являются рациональность людей и тот факт, что они реагируют на стимулы. Предположим, что вы решили нарушить закон: более строгое наказание заставит вас подумать дважды и, возможно, отказаться от своего намерения. В авторитарных обществах власть почти не ограничена в выборе наказания, поэтому даже если вы готовы расстаться с жизнью в ходе теракта, всё ещё можно придумать наказание, которое вас остановит: например, накажут ваших родных.

Но всё равно необходимо понять, что даже самый строгий запрет едва ли удержит всех от совершения преступления. Для самого сумасшедшего человека удовольствие от преступления наверняка окажется выше предусмотренного наказания. Значит ли это, что запреты нужно отменить совсем? Конечно, нет. Тот факт, что умелец в принципе способен собрать в гараже «грязную бомбу», не означает, что надо разрешать частное ядерное оружие.

Разумеется, подобное рассуждение о запретах является одной из разновидностей «Риторики реакции» Альберта Хиршмана, тезисом о тщетности: полезный запрет не сработает. Параллельно тезису о тщетности республиканские элиты озвучивают тезис об опасности: более строгий контроль над продажей оружия нарушит права честных американцев. На кого рассчитаны эти давно устаревшие риторические приёмы?

На соседних каналах идёт бурная дискуссия по поводу налога на роскошь. Утверждается, что спрос на роскошь эластичен (обложили налогами яхты – богач стал покупать лимузины), так что любой налог на роскошь переложится, в большей степени, на производителя. Производитель сократит производство яхт, рабочие останутся без работы – получается, налог на роскошь платят, в основном, бедные. К логике рассуждения претензий нет: но верна ли предпосылка о том, что потребление товаров роскоши эластично по цене?
 
Ещё в конце XIX в. Торстейн Веблен в своей книге «Теория праздного класса» писал о том, что богатые склонны к демонстративному потреблению, которое показывает всем их высокий статус. Из-за этого появляются так называемые «товары Веблена», спрос на которые положительно зависит от их цены. Ввести эти товары в микроэкономическую теорию оказалось не так просто: честная модель, в которой полезность людей зависит от потребления товара и от собственного статуса в глазах остальных, появилась только в середине 1990-х годов за авторством одного из лучших микроэкономистов современности, Дугласа Бернхайма (Bagwell, Bernheim, 1996, Veblen effects in a theory of conspicuous consumption, AER). Выводы из модели вполне ожидаемы: при наличии демонстративного потребления можно ввести неискажающий налог на богатых.

Понятно, что, в конечном итоге, эластичность потребления товаров роскоши по цене – эмпирический вопрос, причём вопрос, ожидающий своего исследователя. Если мне убедительно покажут, что богатые действительно снижают спрос на полёты для корги при росте цен на частные авиаперевозки, я соглашусь с противниками налога на роскошь. А пока вопрос остаётся открытым.

До вручения нобелевской премии по экономике осталось меньше суток (кстати, если кто-то говорит вам, что правильно – премия памяти Нобеля, то с этим человеком общаться не стоит). Каждый год экономисты гадают – кому дадут? Угадать непросто: достойных экономистов очень много. Напишу короткий список тех, кого мне бы хотелось видеть лауреатом, по различным областям. Микроэкономики нет не случайно: микроэкономисты получали премии в 2014 и 2016 гг., так что сейчас вряд ли дадут (если бы дали – то Полу Милгрому или Рою Раднеру). В 2015 г. дали за экономику развития, поэтому им сейчас тоже вряд ли дадут (если бы дали – то Эстер Дафло, Абхиджиту Банерджи и Майклу Кремеру). Итак, мой список:

1. За разработку теории эндогенного экономического роста: Филип Агион и Пол Ромер.
2. За анализ факторов долгосрочного экономического роста: Роберт Барро.
3. За оригинальные работы в области денежно-кредитной экономики: Бен Бернанке, Марк Гертлер и Джон Тейлор.
4. За исследования в области международной торговли: Элханан Хелпман, Джин Гроссман и Авинаш Диксит.
5. За изучение причин валютных кризисов: Кеннет Рогофф и Морис Обстфельд.
6. За новаторские исследования в области права и экономики: Ричард Познер и Гвидо Калабрези.
7. За новаторские исследования в области политической экономики: Альберто Алезина, Торстен Перссон и Тимоти Бесли.
8. За эмпирические исследования рынка труда: Дэвид Аутор, Орли Ашенфельтер и Дэвид Кард (хочется написать – Джошуа Ангрист, но ему дадут за эксперименты).

Год назад я бы написал – за анализ роли предпринимателей в экономике Уильяму Баумолю и Израэлю Кирцнеру, но Баумоль умер в мае 2017, а Кирцнеру одному не дадут никогда.

Clarivate Analytics (в прошлом – подразделение Thompson Reuters) предлагает свой список:

1. За новаторские исследования в области поведенческой экономики и нейроэкономики: Колин Камерер и Джордж Лёвенстайн.
2. За анализ производительности, рецессий и безработицы: Роберт Холл.
3. За вклад в анализ принятия решений в области корпоративных финансов: Майкл Дженсен, Стюарт Майерс и Рагхурам Раджан.

За вклад в поведенческую экономику премию получает Ричард Талер. Отличный выбор!

Присуждение нобелевской премии по экономике 2017 г. Ричарду Талеру не стало неожиданностью. Большинство тех, кто составляет списки возможных будущих лауреатов, упоминали Талера – если и не в первых строчках, то лишь потому, что нобелевские премии за экономическую психологию уже вручались: в 2002 г. Даниэлю Канеману и в 2013 г. Роберту Шиллеру. Именно работы Канемана вдохновили Талера всерьёз взяться за изучение иррационального поведения, хотя примеры того, как поступки людей расходятся с предсказаниями учебников по экономике, Талер стал подмечать, ещё будучи студентом.

Экономисты привыкли жить двойной жизнью. В аудитории они рассказывают, например, что деньги – лучший подарок, ведь на них можно купить то, чего на самом деле хочется. Но в жизни немногие из экономистов дарят своим близким доллары в конверте. Вопросом поэтому никогда не было «верна ли модель рационального эгоистического человека» – она неверна. Вопросом было – насколько предпосылка о рациональном поведении портит результаты анализа. В 1970-е гг. консенсусом среди экономистов было то, что совершаемые людьми ошибки случайны и в больших группах в среднем сводятся к нулю.

В работах Канемана молодого Талера больше всего его впечатлил тот факт, что люди совершают предсказуемые ошибки. Ошибки можно предсказывать, потому что в чаще всего люди не рассчитывают оптимальное рациональное поведение, а используют некоторую эвристику – эволюционно возникшее простое правило, которое в большинстве случаев не подводило наших предков. Нападения акул можно часто увидеть в кино, и люди переоценивают их вероятность, а опасности намного более вероятные – например, попасть в автомобильную аварию – недооценивают (другой экономист – Стивен Левитт – задавался похожим вопросом о том, что опаснее для ваших детей, оружие в доме или бассейн на заднем дворике). Таким образом, люди обладают не совершенной, как предполагали экономисты, а ограниченной рациональностью.

Другой вопрос, интересовавший Талера – роль честности и справедливости в экономических решениях. Справедливо ли магазину, продающему лопаты, повышать на них цены после крупного снегопада? Многие ответят, что это несправедливо – но не будут иметь ничего против, когда магазин повысит цены на лопаты из-за роста закупочных цен. Этот результат важен для макроэкономистов, поскольку помогает понять, почему в рецессию мы не наблюдаем падения номинальных зарплат – работники не считают, что из-за колебаний спроса они должны терять в зарплате, так что работодатели не снижают зарплаты, опасаясь, что работники посчитают себя несправедливо обиженными и начнут хуже работать.

О существовании многих «аномалий» Талера люди догадывались и раньше: мы знаем, что склонны откладывать неприятные дела на потом, а в магазине нередко хватаем первый товар, на который упал наш взгляд. Заслуга Талера в том, что в ходе экспериментов он показал, что эти «аномалии» не случайность, а закономерность, и её последствия необходимо учитывать, в том числе и при проведении экономической политики. В написанной в соавторстве с советником Барака Обамы Кассом Санстейном книге «Nudge» Талер выдвигает, пожалуй, одну из самых обсуждаемых политических идей последних 10 лет – либертарианский патернализм.

Если формулировка выбора важна для его результатов, то, как ни парадоксально, можно манипулировать выбором людей, не ограничивая их в выборе. Знаменитый пример Талера описывает трагическую ситуацию, когда в ходе автокатастрофы погиб человек, но его органы могут спасти чьи-то жизни. В большинстве стран для донорства органов умершего необходимо отдельное согласие его родственников. Но что бы произошло, спрашивает Талер, если бы «по умолчанию» органы всегда отдавались, и для отказа от донорства нужно было бы отдельное согласие? Талер утверждает, во-первых, что свобода выбора в таком случае не была бы нарушена, а, во-вторых, что многие люди согласятся на политику «по умолчанию». Так, не ограничивая выбор людей, архитектор политики может спасти множество жизней.
Талер утверждает, что почти никогда не существует «нейтрального дизайна»: отказ от выбора тоже является выбором. По мнению экономиста Тайлера Коуэна, политические идеи Талера до сих пор недооценены. После признания заслуг Талера нобелевским комитетом многое может измениться.

Поведенческая экономика ещё 30-40 лет назад была делом небольшой группы исследователей на переднем крае науки, но уже в 2000-е стала уважаемой областью в ядре экономического мейнстрима. Интерес к поведенческой экономике растёт и в России, где в университетах проводятся оригинальные экономические эксперименты, а работы поведенческих экономистов быстро переводятся на русский. Тем, кто хочет больше узнать о поведенческой экономике, можно порекомендовать последнюю книгу Талера «Новая поведенческая экономика», а также книги Даниэля Канемана и Дэна Ариэли.

#ЧтоПочитать о новом нобелевском лауреате? В этой записи соберу наиболее интересные ссылки.

Тайлер Коуэн: http://marginalrevolution.com/marginalrevolution/2017/10/nobel-prize-awarded-richard-thaler.html
Кевин Брайан: https://afinetheorem.wordpress.com/2017/10/09/the-2017-nobel-richard-thaler/
Касс Санстейн: https://ssrn.com/abstract=2715708
Большое интервью с Талером 2015 года: https://www.youtube.com/watch?v=42qbHeFxdzE

#ЧтоПочитать у нового нобелевского лауреата? Прежде всего, две книги, переведённые на русский - Nudge и Misbehaving. В ближайшее время я немного напишу о каждой из них.