Относительное использование слова «нюанс» в различных науках. У экономистов нюансов меньше всего, и это здорово. Нам бы с главными вещами разобраться.

На политологическом канале осуждают швейцарцев, которые на референдуме отказались от ядерной энергетики (https://t.me/whalesgohigh/2610): «В таких решениях нет ничего страшного, если они принимаются в условиях свободного рынка, где в долгосрочной перспективе дурное все равно вымрет в результате конкуренции. Но когда заблуждения цементируются в виде государственной политики, запрещающей все альтернативы, оно перестает быть объектом конкуренции - это порождает эффект колеи и дальнейшие проблемы».

Почему перед нами #badeconomics? Всё дурное не вымрет в результате конкуренции, а вполне сохранится. И связано такое положение дел... С эффектом колеи! Ведь это понятие означает совсем не то, что под ним понимает автор, и вообще было придумано не про государство, а про рынок. Означает оно, что небольшие изначально различия со временем приводят к непредвиденным, масштабным и часто неприятным последствиям. Например, стандарт раскладки клавиатур QWERTY не является оптимальным: по одной из легенд он выбран так, чтобы в верхнем ряду можно было при демонстрации быстро набрать слово TYPEWRITER, по другой - чтобы специально замедлить скорость печати, так как на ранние печатные машинки от высоких скоростей выходили из строя. Сегодня все клавиатуры имеют эту раскладку, все курсы слепой печати ориентированы на неё, так что отдельному человеку переключиться на более быструю раскладку Дворака непросто. Идею эффекта колеи впервые высказал стэнфордский экономист Пол Дэвид.

Итак, в результате свободной конкуренции могут закрепляться неэффективные стандарты - это эффект колеи. Автор хотел написать о понятии схожем, но немного другом - институциональном склерозе (его придумал Мансур Олсон). Суть институционального склероза состоит в том, что группы организуются в процессе борьбы за ренту и тормозят производительную активность. Производители автомобилей, например, создают лобби и продавливают пошлины на иномарки, от чего страдает потребитель. Или органы правопорядка понимают, что «война с наркотиками» позволяет им легко выполнять план по раскрываемости за счёт неудачливых подростков. Когда таких групп становится много, общество начинает страдать, а экономический рост - тормозиться.

С институциональным склерозом борятся шоковой терапией. Радикальная встряска - война или революция - разгонит старые группы, и пока не образуются новые, вознаграждаться будет только производительная активность. С шоком Олсон связывает послевоенный взлёт Германии и Японии, старые элиты которых были радикально зачищены. Поскольку в процессе зачистки нередко страдают группы, которые борятся за ренту в пользу бедных - профсоюзы - у левых борьба с институциональным склерозом после радикальных потрясений не в почёте и называется «доктриной шока» (Наоми Кляйн). Но доктриной шока любят баловаться и левые: большевистская революция - классическая доктрина шока, а рост в период нэпа происходил в том числе и по указанным Олсоном причинам.

Главное отличие между институциональным склерозом и эффектом колеи такое: эффект колеи - свойство технологий, потому его намного труднее развернуть. Склероз - свойство институтов, и в принципе для его разворота может хватить лишь политической воли.

#ЧтоПочитать про институциональный склероз? Конечно же, «Возвышение и упадок народов» Мансура Олсона (на русском лежит здесь: http://bit.ly/2vrvMxE)

По поводу предыдущего поста: у меня был соблазн выбрать пример эффекта колеи без пушинки, но я выбрал классический пример с клавиатурой и должен расплатиться за это ещё одной записью (мои личные сообщения атаковало уже несколько сторонников свободного рынка). Давайте разбираться. В 1990 г. вышла статья Стэна Либовица и Стивена Марголиса, в которой утверждалось, что на самом деле клавиатура Дворака не лучше QWERTY, а значит никакого провала рынка не было [1]. Так ли это? Было проведено множество экспериментов, и очевидно, что если клавиатура Дворака и имеет преимущества перед QWERTY, они не столь велики, как полагали Дворак и Пол Дэвид: не 20-40% (но и не 2-6%, как считали Либовиц и Маргулис), а примерно 10% к скорости печати. Результат в +10% довольно устойчив: его цитирует Дуглас Пуфферт в своём обзоре эффекта колеи [2], а недавно такая же цифра была получена численными методами [3]. Это, в принципе, немало. Чуть больший выигрыш дают клавиатуры, разработанные позже на основе достижений эргономики: Colemak и Programming Dvorak - последняя предназначена для программистов, которые на обычной клавиатуре слишком часто вынуждены набирать синтаксис мизинцами.

В чистых измерениях производительности (количество слов в минуту) игнорируются последствия для здоровья. QWERTY обвиняют в синдроме запястного канала (сдавливается срединный нерв, болит и немеет рука) и травмах повторяющихся нагрузок (repetitive strain injury, RSI): поскольку в альтернативных клавиатурах пальцы проходят меньшее расстояние, то нагрузка на руку по определению меньше - но опять же, этот эффект не настолько велик, как считали Дворак и Пол Дэвид.

Часто пишут, что в современных операционных системах заменить раскладку не проблема, но обычно игнорируют два момента. Во-первых, вам порой придётся работать на чужих компьютерах, где стоит QWERTY. Во-вторых, большинство горячих клавиш сделано удобными для QWERTY (Ctrl+C, Ctrl+V) - это всё придётся перенастраивать. Сам Дэвид, кстати, нигде не утверждал, что имеющийся в ситуации с клавиатурами провал рынка обязано исправить государство, навязав более эффективный стандарт как обязательный: его вполне бы устроило снижение трансакционных издержек по переходу от одного стандарта к другому. Пока этого, к сожалению, не происходит.

По поводу моих критиков хочу отметить вот что: сторонники свободного рынка любят возмущаться неэффективностью, которая возникает из-за искажающего налогообложения. Но как показал Харви Лейбенстайн, для реалистичных значений эластичностей спроса и предложения эта неэффективность невелика и составляет менее 1%. Поэтому когда в результате работы рынка у вас возникает неэффективность в десять раза большая - не стоит от неё отмахиваться.

[1] http://www.colorado.edu/ibs/es/alston/econ8534/SectionVI/Liebowitz_and_Margolis,_The_Fable_of_the_Keys.pdf
[2]  https://eh.net/encyclopedia/path-dependence/
[3] http://www.webmeets.com/files/papers/lacea-lames/2013/539/keyboard-efficiency.pdf

Тексты будут ближе к выходным, а пока вот вам фотография моей книжной полки на работе. Угадать принцип, по которому расставлены книги, непросто!

Как выросла доля богатейшего 1% в национальном доходе в России и странах Восточной Европы. График из новой статьи Пикетти с соавторами: http://gabriel-zucman.eu/files/NPZ2017.pdf

Китайских богачей русские обошли уже в начале 1990-х годов

Почти весь выигрыш богатейших 10% связан с падением доли беднейших 50%

Сегодня я напишу #ЧтоПочитать об экономике тем, кто недавно с ней столкнулся и недоволен математическими моделями

У меня, наконец, дошли руки прочитать книгу гарвардского экономиста Дэни Родрика «Экономика решает» (Economics Rules), и я думаю, что это лучшее введение в экономическую науку из всего, что я читал. Не только в макроэкономику, как книга Атрейи (https://t.me/growthecon/11), а в экономику вообще. Книга Родрика посвящена экономической методологии: тому, как экономисты объясняют окружающую действительность с помощью моделей.

Математические модели – камень преткновения. Экономисты считают, что модели дают им логическую строгость, недостижимую при изложении теорий и формулировании гипотез словами. Неэкономисты возражают: модели делают экономистов слепыми к факторам общества, культуры и истории, заставляют их «искать там, где светло», вместо того, чтобы браться за важные вопросы, которые сложно формализовать.

С точки зрения Родрика, экономисты заблуждаются насчёт себя. Экономисты думают, что они проверяют модели на данных и отвергают те из них, которые не работают. Но на практике экономика больше похожа на другие общественные науки: модели в ней никогда не отвергаются совсем – вместо старых моделей создаются новые, которые дополняют общую библиотеку – Родрик называет это горизонтальным прогрессом. При этом экономика не чужда вертикальности совсем: на основе более простых моделей создаются более сложные. Семейное древо большинства рабочих моделей легко проследить от 1940-1950-х гг., когда язык математики стал господствовать в экономической науке. Современные модели далеко ушли от своих простых предков: в них успешно анализируется динамика культурных норм, доверия и социального капитала, долгосрочные последствия исторических событий – всё то, чего критикам экономики не удаётся найти в учебниках по экономике 101.

Экономисты не пытаются создать общую теорию всего: они используют множество моделей, специфических к контексту конкретной исследовательской задачи. Модели похожи на сказки или басни: в них отбрасываются многие элементы реальности для того, чтобы подчеркнуть основную мысль (об этом написана другая книга, о которой я здесь тоже однажды напишу – Economic Fables Ариэля Рубинштейна). Если собрать морали всех басней, вы получите множество противоречий: вода камень точит, но плетью обуха не перешибёшь. То же самое в экономических моделях: одна модель скажет вам, что ценовой потолок снижает общественное благосостояние, другая – что увеличивает. Но модели при этом помогут вам понять, при каких предпосылках какая из них верна (первая верна при совершенной конкуренции, вторая – при монополии). Множество моделей не значит, что «прокатит что угодно»: между моделями надо выбирать, и диалог о том, какую модель выбрать, приобретает эмпирический характер (насколько близок данный рынок к совершенной конкуренции).

Другой вариант – думать о моделях как о мыслительных экспериментах; в конце концов, лабораторные эксперименты не избавлены от проблемы внешней валидности – им нужно доказать, что обнаруженный в лаборатории эффект будет наблюдаться и вне лаборатории. То же касается полевых экспериментов: то, что сработало в Мексике в 1990-х гг., может не сработать в Таиланде в 2010-х. В голове (или на своём компьютере) вы можете провести внутри вашей модели любой эксперимент, какой захотите – макроэкономисты занимаются этим почти всё своё рабочее время.

Очень заметно, что Родрик – специалист по экономическому росту и развитию, а не макроэкономист. В экономическом росте есть много не очень сложных моделей, так что «диагностика роста» позволяет выбрать из них ту, механизм которой является главным ограничителем для роста, и исправлять этот механизм. Например, если есть свидетельства того, что проблема лежит на стороне спроса и связана с провалом государства, надо предпринимать меры по борьбе с коррупцией и укреплению прав собственности. В среднесрочной перспективе у макроэкономиста обычно есть одна модель, и необходимо понять, какой из множества шоков внутри этой модели лучше позволит объяснить прошлую траекторию и организовать сценарий. Свидетельства в пользу тех или иных шоков собираются из различных сателлитных моделей, но когда они собраны, вы не обращаетесь к одной модели из набора – вы обращаетесь каждый раз к одной и той же модели.

Главный урок из Родрика для меня таков: представляя себе все модели (или блоки в большой модели), нужно обязательно проводить диагностику их применимости. Нельзя использовать модель просто потому, что такие модели в моде или более сложные и реалистичные. Очевидно? Увы, не для всех.

Десять заповедей Родрика для экономистов

1. Экономика – это множество моделей; сохраняйте их разнообразие.
2. Это всегда одна из моделей, а не та самая единственная модель.
3. Упростите свою модель настолько, чтобы выделить конкретные факторы и механизм их влияния, но не настолько, чтобы отбросить ключевые взаимосвязи между факторами.
4. Нереалистичные предпосылки – это норма; нереалистичные критические предпосылки не норма.
5. Мир (почти) всегда находится в состоянии второго наилучшего.
6. Чтобы связать модель с реальностью, необходима явная эмпирическая диагностика, которая всегда больше искусство, чем наука.
7. Не путайте консенсус среди экономистов с уверенностью в том, как на самом деле устроен мир.
8. Нормально признаться в том, что вы чего-то не знаете об экономике и политике.
9. Эффективность – это не всё.
10. Ставить свои ценности на место ценностей общества значит злоупотреблять своим знанием.

Десять заповедей Родрика для неэкономистов

1. Экономика – это множество моделей, предопределенных выводов нет; не слушайте тех, кто говорит обратное.
2. Не критикуйте модель экономиста из-за её предпосылок; спросите, как изменятся результаты, если бы некоторые из нереалистичных предпосылок были заменены на более реалистичные.
3. Анализ требует простоты; опасайтесь путаницы, которая маскируется сложностью.
4. Пусть математика вас не пугает; экономисты используют её не потому, что они умные, а потому, что недостаточно умные.
5. Когда экономист дает совет, спросите, почему используемая им модель применима к этому случаю.
6. Когда экономист говорит об «общественном благосостоянии», спросите, что понимается под этим термином.
7. Знайте, что экономисты могут говорить разное в классе и перед публикой.
8. Экономисты не молятся рынку (по крайней мере, не все), но они лучше вас знают, на что именно способен рынок.
9. Если вы думаете, что все экономисты одинаковы, посетите их семинар.
10. Если вы думаете, что экономисты особенно грубы к неэкономистам, посетите их семинар.

Роберт Холл писал в июне 1976 года о солёности экономистов: «Упрощая, современную макроэкономику можно разделить на две школы. Пресноводные экономисты считают, что деловой цикл вызван сдвигами предложения, и правительство, в целом, не способно повлиять на уровень экономической активности. Солоноводные экономисты считают, что деловой цикл вызван сдвигами спроса, и политические меры (по крайней мере, денежно-кредитной политики) способны на него повлиять. Понятно, что отдельные экономисты различаются по своей солёности. Например, Сарджент соответствует дистиллированной воде, Лукас – озеру Мичиган, Фельдстайн – реке Чарльз выше дамбы, Модильяни – реке Чарльз ниже дамбы, а Оукен – озеру Солтон-Си». Взято отсюда: http://stanford.io/1wlRfOE

«Нью-Йорк Таймс» издевается над экономистами: какие бы они ни были, а сели со своими предсказаниями в лужу. Сейчас это разделение не очень актуально, но я бы не сказал, что оно совсем исчезло.

С сегодняшнего дня я в командировке в Швейцарии, в учебном центре Герцензее. В ближайшие недели я попробую простым языком рассказать, чему учат на курсах по макроэкономике для центральных банкиров.

Вчера и сегодня нам рассказывали, почему некоторым европейским странам было тяжело выходить из кризиса 2008 года и что им нужно было сделать, чтобы избежать проблем. После образования еврозоны страны европейской периферии столкнулись с притоком капитала: если раньше он составлял в среднем 6% от ВВП, то прямо перед кризисом его значение достигало 14%. У этого притока не было фундаментальных причин: производительность не росла. Однако номинальные зарплаты выросли за этот период на 50% (реальные — на 30%). Казалось бы, после кризиса 2008 г. зарплаты должны были упасть — но этого не произошло: реальные зарплаты показывали даже небольшой рост. В результате сильно выросла безработица. Реальные зарплаты могли бы снизиться в результате обесценения валюты — но эта возможность для европейской периферии была закрыта, потому что страны либо находились в еврозоне, либо держали курс своей валюты привязанным к евро. Наконец, реальные зарплаты могла бы снизить инфляция, но инфляция в еврозоне невелика.

Почему тогда номинальные зарплаты не упали? Исследования показывают, что номинальные зарплаты почти никогда не падают, что происходит по психологическим причинам (демотивация сотрудников, зависть на рабочем месте). Подобная политика: фиксированный курс в условиях жёстких зарплат — является рецептом для кризиса. Возникает так называемая денежная экстерналия: в период бума для каждого рационально занять больше денег под низкий процент. Расширение экономики в годы бума раздувает зарплаты, которые потом придётся долго и болезненно снижать. Решение состоит в том, чтобы ввести ограничения на движение капитала. Долгие годы ограничения на движение капитала рассматривались экономистами, в том числе и в МВФ, как однозначно вредная политика. Действительно, в совершенном мире ограничение на движение капитала не позволяет вам занять тогда, когда это для вас выгодно, из-за чего вы потребляете на неэффективном уровне (слишком много или слишком мало). Но в реальном мире, где номинальные зарплаты — жёсткие, работает логика второго наилучшего: прижав экономическую активность в период бума, в кризис вы избавите экономику от лишней безработицы.

Формально в еврозоне есть запрет на ограничения на движение капитала: но его можно легко обойти инструментами финансового регулирования, которые имеются в арсенале ЦБ. Ограничения на движения капитала лучше многих других способов борьбы с притоком излишнего капитала. Например, в теории можно выдать в кризис субсидию производителям, чтобы неэффективная безработица исчезла. На практике идея в тяжёлые времена забрать деньги у работников и отдать их работодателям едва ли найдет поддержку у народных масс. Оптимально подобранные ограничения капитала позволяют компенсировать около половины всех потерь, вызванных циклом «бум — крах». Посмотреть, как именно это оценивалось, можно здесь: http://www.columbia.edu/~mu2166/book/capital_controls/

Смотрите на нижний график в центре: пунктиром обозначен случай контроля за движением капитала. Да, безработицу в модели можно сделать нулевой.

До кризиса большинство используемых на практике макроэкономических моделей не учитывало финансовых трений. Что такое финансовые трения? В обычной модели предполагается, что экономический агент всегда может взять в долг столько средств, сколько захочет. В жизни, если вы придёте в банк, вас спросят о вашем доходе и активах. Это пример финансовых трений: вы не можете потреблять столько, сколько хотите, потому что банк не выдаёт вам кредит.

Финансовые трения могут увеличивать циклические колебания в экономике. Например, при выдаче кредита смотрят на ваши активы, а ваши активы – это, в основном, недвижимость. Тогда в плохие времена ваша недвижимость дешевеет и вы не можете взять новый кредит. Вы решаете продать часть своей недвижимости (так называемаые fire sales, пожарные распродажи) – но так же поступают все, и в итоге цена недвижимости падает, так что положение с кредитом становится ещё хуже... Падение цен активов в кризис называется фишеровской дефляцией, в честь американского экономиста Ирвинга Фишера, впервые описавшего этот механизм ещё в 1920-е годы.

Теория выглядит убедительно, но выдерживает ли она проверку данными? Оказывается, что для того, чтобы кризис начал разворачиваться, исходный шок в экономике должен быть очень большим (это одна из причин, по которой мы не часто видим кризисы, подобный Великой рецессии). Другая возможность – рост пессимизма у агентов: если все поверят, что завтра их активы обесценятся, они пойдут продавать свои активы, и активы обесценятся.

Основная трудность состоит в том, чтобы корректно представить эти соображения в рамках модели: рациональные агенты очень не любят натыкаться на ограничение по заимствованию, поэтому они постараются держаться подальше от критического уровня. Основной вопрос, который поэтому встаёт перед макроэкономистами: если у долга так много отрицательных последствий, почему столь многие страны так глубоко сидят в долгах?

Ясно одно: в чём бы не заключалась причина более широкого размаха колебаний в развивающихся экономиках по сравнению с развитыми, она не состоит в больших финансовых трениях (читай, в неразвитости финансового сектора). Финансовые трения не разгоняют деловой цикл. Поиск подозреваемых продолжается.

С понедельника лекции читает Ларри Кристиано: всю эту неделю он рассказывает о неокейнсианской модели. Ничего нового для большинства слушателей курса здесь нет, но Ларри обладает талантом сделать из лекции шоу и подчеркнуть в модели неожиданные стороны, на которые многие не обращали внимание. Все материалы курса находятся в открытом доступе – почувствовать себя центральным банкиром можно здесь: http://faculty.wcas.northwestern.edu/~lchrist/course/Gerzensee_2017/syllabus.html

Однажды я напишу про неокейнсианскую модель серию записей, а пока напишу вот что. Предшественницей неокейнсианской модели была модель реального делового цикла, где реальные переменные определяются независимо от номинальных. Иными словами, количество денег в экономике ничего не решает (кроме уровня цен, который влияет лишь на количество нулей, приписанное к зарплате всех людей в экономике). Такое свойство модели называется классической дихотомией: многие экономисты XIX века считали, что деньги лишь «вуаль», накинутая на реальную экономику.

В ходе кризиса 2008 года в США произошло две вещи: огромный спад производства и столь же огромный рост денежной массы. Сторонники реального делового цикла ожидали большого роста инфляции вслед за увеличением предложения денег. Но ничего такого не произошло: инфляция осталась низкой, как и предсказывала неокейнсианская модель. В какой-то момент даже скептики из Чикаго и MIT стали массово переходить в лагерь неокейнсианцев. Кризис стал окончательным тестом для модели реального делового цикла; она не прошла тест и уступила своё место более общей модели. И это, по-моему, замечательное свидетельство прогресса в экономической науке.