Замечательное предисловие Олега Кашина к готовящейся к выпуску «Зарубежной России» Ковалевского:
«В России нет особой привычки следить за восточноевропейскими политическими новостями, но когда в 2001 году премьер-министром Болгарии стал Симеон Саксен-Кобург-Готский, ещё в детстве вошедший в национальную историю как Симеон II (будучи ребёнком, он оказался последним болгарским царём), эта новость на многих произвела впечатление. Куда уж нагляднее — вот они, критические 25 лет, из-за которых Россия оказалась единственным из государств, переживших коммунистическую диктатуру, где после падения власти коммунистов не случилось большого возвращения прежней, эмигрировавшей национальной элиты. Вернувшемуся Симеону, когда он стал премьером, было всего 65 лет, у нас же возвращаться было некому: поколение цесаревича Алексея вымерло в начале 80-х. О, если бы и у нас, как у болгар и других восточных европейцев, советская власть продержалась не 70, а всего 45 лет — они бы вернулись, они бы успели, и Россия была бы совсем другой. Даже судьба этой книги укладывается в ту же календарную схему — книга вышла в 1971 году, автор умер в 1978-м, не пережив даже Брежнева, которого, в общем, вообще никто не пережил. Главные долгожители эмиграции остались в 70-х — Керенский, Борис Зайцев, — и чуть ли не единственным состоявшимся дореволюционным человеком, успевшим вернуться (в ленинградскую, впрочем, коммуналку), оказалась Ирина Одоевцева.
Но дело не только во времени. Понятно, что возвращаться можно и посмертно. Этот процесс начался ещё в доперестроечном СССР — Бунина стали издавать ещё при Хрущёве, Шмелёва — в конце 60-х. Незадолго до перестройки в Москве перезахоронили прах Шаляпина. Даже Зворыкин американским туристом и делегатом не раз приезжал в Советский Союз. Но у слова «эмиграция» к тому времени было уже совсем другое значение и совсем другие ассоциации, в том числе географические — не врангелевский Крым и Галлиполи, не Белград, Константинополь и Париж, а Вена, Тель-Авив и Нью-Йорк. «Хоть тушкой, хоть чучелком», «жена не роскошь, а средство передвижения» — через первые дыры в железном занавесе не русская культура прежде всего хлынула в Россию, а советская — на Запад.
Мемуары Одоевцевой опубликуют ещё в СССР, но нельзя сказать, что они или ещё какие-то книги того же рода — Роман Гуль, Георгий Адамович, даже Нина Берберова, — как-то сотрясли устои или впечатлили поколение. Нет, гораздо популярнее у современников был Довлатов, в «Ремесле» уморительно описывавший своё противостояние с недотёпистым самодуром Боголюбовым (все понимали, что речь об Андрее Седых, тогдашнем редакторе «Нового русского слова», в прошлом — литературном секретаре Бунина), и понятно, на чьей стороне были симпатии позднесоветских и постсоветских читателей: «До семидесятого года в эмиграции царил относительный порядок. Отшумели прения и споры. Распределились должности и звания. Лавровые венки повисли на заслуженных шеях. Затем накатила третья волна эмиграции». Это гораздо более злая ирония судьбы, чем советско-восточноевропейский 25-летний лаг — крушение старой, первой эмиграции случилось на её территории и стало результатом противостояния с уехавшими советскими, для которых сбережённая за границей Россия была так же неважна, как и для тех, кто их выгонял.
И «русское зарубежье» (постсоветский уже термин) — это было что-то заведомо музейное, мумифицированное, неживое. Что-то, о чём на телеканале «Культура» Никита Михалков разговаривает с какой-нибудь по-французски грассирующей бабушкой, или что проходит по категории «забытые имена» в литературных толстых журналах. Вместо русских Симеонов или хотя бы их потомков в постсоветскую Россию возвращались Василий Аксёнов, Юрий Любимов, Андрей Кончаловский — советское зарубежье, вытоптавшее русское ещё лет за десять до крушения советской власти. Три главных литературных имени для постсоветской образованщины — Набоков, Бродский и тот же Довлатов, — самая точная социологическая характеристика: постсоветским людям хотелось любить тех, кто интегрировался в Запад, а не тех, кто хранил никому не нужное прошлое.
Продолжение ниже
«В России нет особой привычки следить за восточноевропейскими политическими новостями, но когда в 2001 году премьер-министром Болгарии стал Симеон Саксен-Кобург-Готский, ещё в детстве вошедший в национальную историю как Симеон II (будучи ребёнком, он оказался последним болгарским царём), эта новость на многих произвела впечатление. Куда уж нагляднее — вот они, критические 25 лет, из-за которых Россия оказалась единственным из государств, переживших коммунистическую диктатуру, где после падения власти коммунистов не случилось большого возвращения прежней, эмигрировавшей национальной элиты. Вернувшемуся Симеону, когда он стал премьером, было всего 65 лет, у нас же возвращаться было некому: поколение цесаревича Алексея вымерло в начале 80-х. О, если бы и у нас, как у болгар и других восточных европейцев, советская власть продержалась не 70, а всего 45 лет — они бы вернулись, они бы успели, и Россия была бы совсем другой. Даже судьба этой книги укладывается в ту же календарную схему — книга вышла в 1971 году, автор умер в 1978-м, не пережив даже Брежнева, которого, в общем, вообще никто не пережил. Главные долгожители эмиграции остались в 70-х — Керенский, Борис Зайцев, — и чуть ли не единственным состоявшимся дореволюционным человеком, успевшим вернуться (в ленинградскую, впрочем, коммуналку), оказалась Ирина Одоевцева.
Но дело не только во времени. Понятно, что возвращаться можно и посмертно. Этот процесс начался ещё в доперестроечном СССР — Бунина стали издавать ещё при Хрущёве, Шмелёва — в конце 60-х. Незадолго до перестройки в Москве перезахоронили прах Шаляпина. Даже Зворыкин американским туристом и делегатом не раз приезжал в Советский Союз. Но у слова «эмиграция» к тому времени было уже совсем другое значение и совсем другие ассоциации, в том числе географические — не врангелевский Крым и Галлиполи, не Белград, Константинополь и Париж, а Вена, Тель-Авив и Нью-Йорк. «Хоть тушкой, хоть чучелком», «жена не роскошь, а средство передвижения» — через первые дыры в железном занавесе не русская культура прежде всего хлынула в Россию, а советская — на Запад.
Мемуары Одоевцевой опубликуют ещё в СССР, но нельзя сказать, что они или ещё какие-то книги того же рода — Роман Гуль, Георгий Адамович, даже Нина Берберова, — как-то сотрясли устои или впечатлили поколение. Нет, гораздо популярнее у современников был Довлатов, в «Ремесле» уморительно описывавший своё противостояние с недотёпистым самодуром Боголюбовым (все понимали, что речь об Андрее Седых, тогдашнем редакторе «Нового русского слова», в прошлом — литературном секретаре Бунина), и понятно, на чьей стороне были симпатии позднесоветских и постсоветских читателей: «До семидесятого года в эмиграции царил относительный порядок. Отшумели прения и споры. Распределились должности и звания. Лавровые венки повисли на заслуженных шеях. Затем накатила третья волна эмиграции». Это гораздо более злая ирония судьбы, чем советско-восточноевропейский 25-летний лаг — крушение старой, первой эмиграции случилось на её территории и стало результатом противостояния с уехавшими советскими, для которых сбережённая за границей Россия была так же неважна, как и для тех, кто их выгонял.
И «русское зарубежье» (постсоветский уже термин) — это было что-то заведомо музейное, мумифицированное, неживое. Что-то, о чём на телеканале «Культура» Никита Михалков разговаривает с какой-нибудь по-французски грассирующей бабушкой, или что проходит по категории «забытые имена» в литературных толстых журналах. Вместо русских Симеонов или хотя бы их потомков в постсоветскую Россию возвращались Василий Аксёнов, Юрий Любимов, Андрей Кончаловский — советское зарубежье, вытоптавшее русское ещё лет за десять до крушения советской власти. Три главных литературных имени для постсоветской образованщины — Набоков, Бродский и тот же Довлатов, — самая точная социологическая характеристика: постсоветским людям хотелось любить тех, кто интегрировался в Запад, а не тех, кто хранил никому не нужное прошлое.
Продолжение ниже
