Признание: я не люблю Довлатова. Совсем, никак, наглухо. Эмигрантская среда с ее микроскопическими амбициями, страстишками и обидками мне всегда казалась чем-то, чего следует стыдиться, а не описывать. Довлатов не всегда был эмигрантом, но даже в большом, настоящем мире он умудрялся найти маленький мирочек (пушкинский заповедник, интеллигентская кухонька, газета эта, как ее, в Эстонии), забраться в него, заняв грузным телом половину объема, и писать свои репортажи оттуда. Может, я чего-то не понимаю. Может, я не знаю эти мирки, частью которых никогда не был и быть не хотел— а потому не радуюсь их узнаванию, как радовалась ему советская интеллигенция.
Дуглас Коупленд, певец Поколения Икс, тоже описывал небольшой мир маленьких людей и вещей, но в каждом романе у него есть как минимум один момент, где маленький человек поднимает голову к огромному небу, и стоит, потрясенный красотой и огромностью— и его вибрации передаются тексту, переводя его в иное измерение. У Довлатова я такого не помню. Его юморок и уютная обстановка каждого рассказа производит на меня то же клаустрофобическое впечатление, что производили тесные ванные в хрущевках.
Если выбирать из эмигрантов— то тогда, конечно, Лимонов. Который, оказавшись в той же ситуации, сумел и красавиц пособлазнять, и кокаин через границы повозить, и сказать из душного номера Нью-Йоркской гостиницы для вэлферщиков свое увестистое слово небу над.
