111. Реальный коммунизмВ тот момент, когда ревизионистам и оппортунистам дают бой ортодоксальным требованием за искажение понятий в марксизме. В то время, когда марксисты носятся с тем, что они называют «марксизм» как наследие, а себя они учреждают наследниками отца, имя которому Карл Маркс. В тех условиях, когда идет разделение на преданных и предателей, когда критика Святого семейства оборачивается семейством Святого, они забывают, что подобно тому, как декартов рационализм имел со дня своего рождения антагониста в роли материализма, так и их положения имеют не только искажение, но еще и изнанку (об изнанке поговорю в другой раз; разве что некоторые пытливые умы укажут на нее здесь).
Борьба с искажениями указывает на всю утопичность данной посылки, как и в отношении будущего, так и в отношении настоящего. В качестве будущего это воспринимается, как некое выведение порчи. В качестве настоящего это сказывается тем, что нельзя испортить то, что не испорчено, что как таковой порче не подлежит. В качестве настоящего сказывается и сама утопия, которая воплощает только и только средства наличной ситуации, но не признающая за собой этого. Вследствие этого можно говорить, в рамках строительства коммунизма, о коммунизмах двух направлений, реализующихся уже здесь и сейчас: невозможный коммунизм и коммунизм невозможного. Невозможным здесь окажется разное отношение к тому, что любой результат не будет тождественен ожиданию. Невозможность, которая обусловливается тем, что в намеренной артикуляции изначально существуют противоречия, сказывающиеся тем, что их не удалось высказать. Невозможность — это то, что было упущено из виду. И проблема, которая стоит перед теорией — это проблема помыслить невозможное.
Как бы вы не пытались совершить действие презентации, будьте уверены, она окажется не презентацией, не действием и не вашей. Любая презентация, на которую можно указать артикуляцией, уже презентацией не является. Но артикулировать не значит подобрать слова, это значит задействовать систему знаков. Презентацией будет лишь то, что лежит по ту сторону артикуляции знака. Если попытаться как-то зафиксировать этот момент различия между понятиями
презентации и
репрезентации, можно сказать, что репрезентацией является любое выделение намерения, тогда как презентацией будет все, что происходит вопреки любому намериванию. Мы имеем дело и с тем и с другим: в речи в качестве удвоения означающего и зазора между удвоенностью, которую и можно было бы назвать субъективацией. Субъект — это тот, кто говорит, что он делает, признавая за собой действие, которое совершилось при его участие, но не исходя из его намерений.
И здесь под действием я понимал бы не абы что, не привычное понимание действия, ведь именно привычности и пониманию, оно выступает противоречием. Это не такое действие, которое приобретает свое качество в политическом пространстве левой или правой критики. Где со стороны левых, это такое действие, которое только и упрекает субъекта, что он ничего не делает, или наоборот, что он, в качестве критики второго порядка, позволяет себе слишком много — это действие, которое предполагает положение инструмента ad hoc в организации какой-либо деятельности. А со стороны правых: как действие ad fontes, что-то возвышенное, но сведенное спекулятивными и эмпирическими практиками до чего-то низменного — этаким действием, не предполагающими ни критику, ни активизм, ни модернизм, но оригинальность, позволяющую выйти за рамки идей и представлений к Традиции с большой буквы. Разумеется, ни о какой оригинальности, полагающей себя рецепцией первобытного коммунизма или ретроспективой Золотого века, в буквальном смысле, речи не может и быть. Повторение не может произвести возвращение к чему-то такому, что существовало до того, как что-то начало повторяться, то есть репрезентироваться с долей упущения — за декорациями находятся декорации.
Принципиальная вещь, на которой я закончу этот фрагмент размышлений — это восприятие действия как антагониста существующей деятельности. Действие — это не что-то возвышенное, но редкое и уникальное.
