без понятия. а чего хочет? спамит?

Хотел наверное, в чс ушёл

>>>> Беги-беги зомби, веди к своему финалу.
“Длинные” “тексты” – 9 (продолжение журналистского расследования “Я – зомби”)

… Пересев на кольцевую линию, через час я нашёл в рюкзаке то, что искал. Мои глаза налились слезами. Украдкой утирая их маской и тихо всхлипывая, я раз за разом перечитывал длинную мятую строчку: «КУЛЮЛЕККУЛЕ ВСКЛЗН НОСК Я ПОСТ НА ПОЛ ТЧК НА ОДНОМ ПОЯВ СЕРАЯ ПЛЕСЕНЬ ТЧК ПОТОМ ОНА ЗАШЕВЕЛ ТЧК СЕГОДН ОНА ПОСИН И СТАЛА ПОЛЗ ПО КОМН ТЧК Я БОЮСЬ ВСКЛЗН МНЕ СЖЕЧЬ КВАРТИРУ ИЛИ ВЕСЬ ДОМ ВПРСЗН». Сердце моё обливалось кровью. «О боже! Я тебе сто раз говорил! — проклинал я себя, глядя на дату сообщения. — Это твоя вина! Твоя! Месяц назад! Уже месяц назад…». «Да я забыл, правда», — оправдывался я перед собой. «Забыл? Ты не забыл – ты забил!» — «Нет, забыл». — «Пиздишь как всегда!» — «Да и похуй же». «Похуй? Да похуй на похуй!» — «И мне похуй на похуй что похуй». Обхватив голову руками, я таращился в пустоту под звук перестукивающихся с рельсами колёс. Мысли в моей голове метались из хоровода в хоровод, разбрасывая перламутровые искры ударами траурного салюта. «Ну хуй с ней не вернулся, но почему хотя бы не написал ей?!» —  едва сдерживая крик сокрушался я, на секунды выныривая из опустошающего оцепенения и проваливаясь обратно. Обдувая прохладой, двери вагона приветливо хлопали пустым станциям, на которых поезд притормаживал, но не останавливался. «Ты знал её адрес и должен был предупредить, — продолжал я себя терзать, не замечая, как начал громко шипеть и бормотать, размашисто жестикулируя руками, — а ты зассал!» — «Нет, просто похуй». — «Ты депрессивный!» — «Заебал же уже». — «Нихуя, давай расхлёбывай! Там уже что-то ползает!» — «Всем похуй». — «Ей не похуй!» Несколько минут назад запрыгнувший и сразу же перебежавший в противоположный край вагона зомби начал ко мне оттуда бдительно присматриваться и я, схватив свои вещи и дождавшись, когда поезд сбавит ход, выскочил на перрон, чтобы найти укромное место и прореветься.

«Если уже тогда было такое, то что же сейчас? — немного успокоившись пытался я собраться с мыслями, присев подальше от камер наблюдения на лавку под какой-то глубокомысленной инсталляцией. — Она сама не справится. Написать ей нельзя. Как же мне их забрать?!» Сиськи по виду плодовитой женщины, слегка прикрытые крепкими суровыми объятиями бронзового рабочего, двумя натёртыми до блеска белыми грушами нависали надо мной и мешали сосредоточиться. «Но сопротивление же важнее», — попытался я вернуть себя в чувства. «Это да, — подумав, согласился я, — А если я его не найду?» — «Надо найти – они должны быть где-то недалеко от поезда». Ворча на прижатые к стенам барельефы и непрерывно поплёвывая через левое плечо короткими очередями, мимо меня несколько раз прошла коренастая уборщица, разбрасывая и сметая сырые и ароматные сосновые опилки. Проходящие поезда горячими вихрями воздуха игриво задирали её длинную мешковатую юбку, но, наткнувшись на спортивные легинсы под ней, уважительно заглядывали вглубь оттопырившейся блузки, натянутой на спортивный женский плечистый торс. Стайка неунывающих дворняг облаивала каждое гнусавое объявление диспетчера, раздающееся громким скрипящим эхом из мрачных громкоговорителей. Мерцающие лампы свисающих с потолка массивных люстр перемигивались с редким освещением остановленных эскалаторов, ведущих ещё глубже под землю, к радиальной станции. «Сопротивление или носки?» — лихорадочно думал я, грызя под маской ногти и осторожно осматриваясь по сторонам. Выбор был настолько сложен, что я на минуту задремал и меня разбудила уборщица, пнув шваброй по ногам и громко назвав пьянью, утырком, наркоманом и проституткой. От неожиданности и от хором вернувшихся мыслей о сложном выборе у меня на глазах снова выступили слёзы. Она поначалу с презрением отвернулась от меня, а потом села рядом со мной и тоже заплакала. «Делай что должен и будь что будет!» — вдруг откуда-то раздался почти забытый, но оглушительно знакомый голос мамы, когда-то кричащий мне эти слова издалека снизу, из-под высокого баобаба, с которого я трёхлетним двое суток снимал прячущегося от меня кота.

Я вскочил, схватил вещи и, запрыгнув в ближайший проходящий по кольцевой поезд, не снимая сапог подтянул сразу оба носка.

Носки для меня всегда были больше, чем носки. Всё началось с того, что я открыл глаза. Тогда было другое время. Не летнее, а зимнее. Державший меня в руках доктор напоминал мне кого-то. «Папа!» — громко крикнул я, попытавшись вырваться и крепко его обнять и тут же получив по лицу от красивой женщины, лежавшей в родильном кресле. «Охуел? — ласково спросила она меня и добавила, — Сынок, твой папа космонавт». И продолжила уже строго: «Доктор, режьте уже ему пуповину, хули вы на него уставились?». Она попросила его не вписывать всех подробностей в журнал записи родов и, пока мы находились в больнице, каждый вечер на час уходила к нему в ординаторскую для уточнения каких-то деталей, а после возвращения подолгу мылась и чистила зубы. Детский сад пролетел быстро. Там меня многому научили и заодно отучили облизывать тарелки. В школу меня приняли не с первого раза, но учился я на первой парте. Науки мне давались легко, кроме биологии, зоологии и антропологии, изнасилованных латынью. Дальше – профтехучилище, где я получил специальность выталкивателя трамваев. «Хуёвую машину трамваем не назовут», — часто говаривал мне мой наставник, обучая тонкостям трамваевыталкивательного мастерства.

Тогда я и влюбился в Манечку, которая умела нежно звякать трамвайным звонком. Она была прекрасна и любила всегда быть сверху. Я старался быть третьим или четвёртым, потому что первых двух она обычно сильно царапала и даже кусала. Когда подходила моя очередь, я быстро снимал штаны и, подложив их себе под голову, вцеплялся в крепления сидений, упирался кирзовыми сапогами в приступки прохода и сильно-сильно зажмуривался. Иногда она возбуждённо чавкала во время прелюдии, эрегируя мою эрогенную зону; иногда хлюпала и всхлипывала, вытянув шею и глубоко принимая в себя уже почти готового к соитию меня. Когда понимал, что готов начать, я кричал: «Давай, Манечка!» Тогда она, ласково посапывая, садилась на меня сверху и, ёрзая и заразительно хохоча, совокуплялась. Стараясь сделать её счастливой и как можно дольше не кончать, я вспоминал таблицы Брадиса и устройство трамвая. Иногда терял сознание. Однажды Манечка на мне всё-таки достигла оргазма и в тот же вечер в диспетчерской я решился признаться ей в своих чувствах. Она высмеяла меня, рассказав по громкой связи притчу про стакан и карандаш и про микроавтобус в железнодорожном тоннеле. Сгорая от стыда, я чуть не бросил учёбу, но каким-то чудом нашёл в себе силы, получил специальность и устроился на работу.

Больше всего я боялся вечеров и ночей. Даже если тонул в работе, перед сном каждый раз оставался наедине с самим собой. В голове осколки прошедшего дня мелькали пёстрыми всполохами навстречу лениво выползающему сиреневым туманом сну. Эти назойливые картины нельзя было не заметить или хотя бы потом забыть – это всегда был какой-то пиздец, укутанный в пелену мельтешащих воспоминаний. И вот лежал я посреди всего этого и шевеля губами думал: «Триедин триепохуй, спаси и сохрани! Даруй мне сон и пошли нахуй все эти цветные диафильмы!» И он помогал мне – вначале неохотно, проверяя крепость моей в него веры, а потом, убедившись, всё более и более настойчиво, вместе с коньяком и иногда абсентом.

Когда меня привезли из отделения, она сидела в пустой комнате на полу с бокалом вина и смотрела по висящему не стене телевизору вечерние новости, в которых смаковали крупные планы с места организованного мной происшествия. Я попытался всё объяснить, долго и сбивчиво рассказывая про трамваи, плохую экологию, коньяк и расшатанные нервы. Сверля меня строгим взглядом, она около получаса внимательно слушала мой рассказ и, дождавшись паузы, спокойно сказала, тщательно выговаривая каждое слово: «Ты вообще кто, блъядть? Я тебя впервые в жизни вижу. Почему ты дал милиции этот адрес?» Оказалось, что улица Матросова есть не только в Москве, но и в других городах даже других стран. Так состоялось наше знакомство. В полупустой пятикомнатной квартире с незаконченным ремонтом мы с ней проговорили всю ночь и только ближе к утру я разделся и, подложив под голову завёрнутые в одежду носки, задремал на столе в заставленном частично собранной мебелью кабинете. «Я на тебя обиделась, — на рассвете издалека разбудил меня её голос, — Ты не заметил моё новое платье». «Ну, милая… Ну, прости, женуль… Ну хватит…, — виновато басил незнакомец, грузно шагая по местами ещё не снятому скрипучему паркету и приближаясь к приоткрытой двери. — Дети без тебя долго не засыпали. Поехали домой, а?». Я и раньше прыгал с пятого этажа, поэтому почти не ушибся, цепляясь пролетев сквозь набухшую почками крону росшего под окном дерева. Порывшись в ближайшей мусорке, я прикрыл наготу и без носков, документов и денег, автостопом добрался до Смоленска, спрятавшись в неполном топливном баке автовоза.

С самого детства – с самого момента рождения – у меня была тайна, и я никому её не доверял. Если кто-то родился в рубашке, а кто-то – с серебряной ложкой во рту, то я родился, можно сказать, в шерстяных носках – мои ноги почти по колено были покрыты густыми вьющимися волосами. Когда они впервые свалялись в валенки и я начал спотыкаться, мама маникюрными ножницами аккуратно сняла их с меня и сказала: «Сынок, если ножки будут мёрзнуть, то носи их как носки».  Но этого требовалось всего на два-три дня – молодая шерсть быстро отрастала и сваливалась и через пару-тройку недель ноги начинали сильно чесаться, требуя снять уже новые валенки. Уличную обувь мама мне покупала на четыре размера больше. Сначала она хранила все снятые с меня валенки, но потом оставила несколько самых красивых пар на память, а остальные вывезла и разбросала по мусорным бакам в соседних городах. Когда я начал взрослеть, обросшие ноги стали сильно потеть и пахнуть и мне приходилось каждую неделю снимать свалявшийся слой шерсти ещё мягким, подрезая волосы опасной бритвой и скатывая в трубочку толстыми шерстяными носками. Когда они начинали плесневеть, то переставали вонять, но начинали сильно греться, иногда зловеще и назойливо потрескивая по ночам – тогда я засыпал их на сутки хлоркой, а потом сжигал в ведре с бензином за гаражами. На крыше библиотеки хлорки не было и начавшие плесневеть носки я хранил в подвале – в плотно закрытой кладовке, заваленной старыми граблями и мётлами. Но никогда, никогда я не доводил до такого, что прочитал в адресованном мне сообщении на телеграфной ленте.

Память раз за разом настырно возвращала меня в то злосчастное утро, когда я выскочил в окно, забыв надеть носки. До сих пор не могу понять, что тогда на меня нашло – всё произошло неожиданно, буквально на ровном месте. Попав на фестиваль женской моды, от обилия и разнообразия форм я разволновался и попытался снять напряжение, выпив возле буфета принесённую с собой в грелке бутылку коньяка. Почему-то вспомнив о несколько лет назад впавшей в кому после полуторачасового оргазма Манечке прямо на испытаниях взбесившейся секс-машины «Вжык-вжык», я решил раз и навсегда всем доказать, что когда-то давно она была неправа, намекая на что-то своими притчами по громкоговорителю. Во время очередного показа я выскочил на подиум и продемонстрировал доказательство, не обратив внимание на горящее на табло предупреждение «Внимание! До прямого эфира одна минута!». В кадр попало не всё, а только те пять минут, когда я сначала бегал по подиуму в сорочке, галстуке и уже в трусах и утверждал, что тех моделей, которых поймаю, прямо на месте и выебу для получения обратной связи и опровержения Манечкиного оговора, а потом, вырываясь, называл охранников угрюмыми пидорасинами, которых я тоже всех обязательно выебу, но уже в виде бонуса.

Много текста

Уймитесь

Да.

Бля, чо это?

Так и будет.

Нет.

Не допустимо

Не будет.

Еблан

Скидайте тексты мне в личку, я их продвину

Куда?

Кто?

В личку

Продвигатель