A
Когда мне было девять лет, я впервые попробовал иностранную жевательную резинку с вкладышами.
Потом, как и все, я бегал к бабкам, торгующим у школы сигаретами, пробниками шампуней и пластиковыми брелками — сначала "Турбо" и "Дональд", потом "Типитип", "Бомбибом", "Патбом" и "Финал", потом еще что–то... уже не помню, когда у нас появились жвачки с вкладышами–наклейками. Где–то через год, наверное. Они стоили дороже, и покупал я их куда реже.
Каждую наклейку я вставлял в альбом, а если попадались двойные — лепил на наш почтовый ящик. Классу к седьмому, когда и альбомы куда–то подевались, да и жвачки покупать было как–то уже несерьезно, на почтовом ящике висели две наклейки из "Терминатора", две наклейки из "Элен и ребята", три наклейки из Surf Saray и по одной из "Динозавров", "Трансформеров" и "Лотус". Еще я прилепил туда пару наклеек с голыми тетеньками от жвачки, названия которой уже не помню.
Когда я переезжал в свою первую квартиру — это было в две тысячи втором году — то, проходя мимо почтовых ящиков, на наклейки даже не посмотрел. Голова была забита другим: где взять шкаф и зеркало, как я буду добираться до работы, смогу ли вообще жить самостоятельно... какие, к черту, наклейки.
Я к тому времени и думать–то про них забыл. Но где–то лет через пять я зашел в свой старый подъезд, поднялся на второй этаж и вдруг зацепился взглядом за выцветшую левую грудь безымянной девушки, все так же безропотно висевшей на зеленой цифре "семь".
Совершенно неожиданно для себя — впервые в жизни — я ощутил чудовищный и неумолимый ход времени. Мне хватило одного взгляда, чтобы вспомнить давно забытую жизнь какого–то незнакомого мальчишки — лихо скачущего по ступенькам этой лестницы навстречу бесконечному июню, блуждающего с долговязым другом–очкариком в тени огромных ив, изучающего подвалы окрестных многоэтажек и считающего шпалы на старых железнодорожных путях неподалеку.
Это было так больно. Так страшно. Этот мальчик был мне бесконечно дорог — он, в конце концов, когда–то был мной — и в то же время этот мальчик едва не стал мне совершенно чужим.
С тех пор всякий раз, приезжая к родителям, я хотя бы на пару секунд останавливался у почтового ящика и смотрел на эти наклейки. Это была моя машина времени. Мое окно в прошлое. Мой единственный способ не забыть то, почему я стал тем, кем стал.
Всякий раз, глядя на эти бледные артефакты, я вспоминал дни, людей и истории, о которых не вспоминал годами, десятилетиями! Это был мой нулевой километр, моя точка отсчета. Что бы со мной не случилось, я всегда мог зайти в этот подъезд, посмотреть на молодого Шварценеггера и найти свое место во всемирной системе координат.
Вчера я опять приехал к родителям, поднялся на второй этаж и увидел, что старых почтовых ящиков больше нет. Дом выиграл какой–то городской конкурс по благоустройству и в нем затеяли ремонт. Вместо старых зеленых коробок на стенах появились аккуратные серебрянные шкафчики со скрытыми замками. Машина времени больше не работала, окно закрылось.
Такой опустошенности, такого чувства безвозвратной потери я не ощущал никогда — даже в моменты, когда терял близких и дорогих людей. Как будто рухнула последняя опора многокилометрового моста, и стало ясно — на тот берег не добраться уже никогда.
Я минут пять стоял на лестничной клетке, пытаясь вспомнить, что было изображено на этих наклейках, но кроме красного тиранозавра, терминатора и голой брюнетки так ничего и не вспомнил.
В голове остались только пустые названия. Я вдруг понял, что даже цвет стен здесь теперь другой — не зеленый, а небесно–голубой. От пространства, где жил тот мальчик, не осталось вообще ничего.
Пластиковые стеклопакеты вместо вечно промерзающих оконных рам, железная дверь с кодовым замком вместо незапирающейся деревянной, пустой квадрат асфальта у крыльца вместо двух бетонных лавочек. Мальчика здесь больше ничего не держало, и он убежал навсегда.
Остался только я.
Потом, как и все, я бегал к бабкам, торгующим у школы сигаретами, пробниками шампуней и пластиковыми брелками — сначала "Турбо" и "Дональд", потом "Типитип", "Бомбибом", "Патбом" и "Финал", потом еще что–то... уже не помню, когда у нас появились жвачки с вкладышами–наклейками. Где–то через год, наверное. Они стоили дороже, и покупал я их куда реже.
Каждую наклейку я вставлял в альбом, а если попадались двойные — лепил на наш почтовый ящик. Классу к седьмому, когда и альбомы куда–то подевались, да и жвачки покупать было как–то уже несерьезно, на почтовом ящике висели две наклейки из "Терминатора", две наклейки из "Элен и ребята", три наклейки из Surf Saray и по одной из "Динозавров", "Трансформеров" и "Лотус". Еще я прилепил туда пару наклеек с голыми тетеньками от жвачки, названия которой уже не помню.
Когда я переезжал в свою первую квартиру — это было в две тысячи втором году — то, проходя мимо почтовых ящиков, на наклейки даже не посмотрел. Голова была забита другим: где взять шкаф и зеркало, как я буду добираться до работы, смогу ли вообще жить самостоятельно... какие, к черту, наклейки.
Я к тому времени и думать–то про них забыл. Но где–то лет через пять я зашел в свой старый подъезд, поднялся на второй этаж и вдруг зацепился взглядом за выцветшую левую грудь безымянной девушки, все так же безропотно висевшей на зеленой цифре "семь".
Совершенно неожиданно для себя — впервые в жизни — я ощутил чудовищный и неумолимый ход времени. Мне хватило одного взгляда, чтобы вспомнить давно забытую жизнь какого–то незнакомого мальчишки — лихо скачущего по ступенькам этой лестницы навстречу бесконечному июню, блуждающего с долговязым другом–очкариком в тени огромных ив, изучающего подвалы окрестных многоэтажек и считающего шпалы на старых железнодорожных путях неподалеку.
Это было так больно. Так страшно. Этот мальчик был мне бесконечно дорог — он, в конце концов, когда–то был мной — и в то же время этот мальчик едва не стал мне совершенно чужим.
С тех пор всякий раз, приезжая к родителям, я хотя бы на пару секунд останавливался у почтового ящика и смотрел на эти наклейки. Это была моя машина времени. Мое окно в прошлое. Мой единственный способ не забыть то, почему я стал тем, кем стал.
Всякий раз, глядя на эти бледные артефакты, я вспоминал дни, людей и истории, о которых не вспоминал годами, десятилетиями! Это был мой нулевой километр, моя точка отсчета. Что бы со мной не случилось, я всегда мог зайти в этот подъезд, посмотреть на молодого Шварценеггера и найти свое место во всемирной системе координат.
Вчера я опять приехал к родителям, поднялся на второй этаж и увидел, что старых почтовых ящиков больше нет. Дом выиграл какой–то городской конкурс по благоустройству и в нем затеяли ремонт. Вместо старых зеленых коробок на стенах появились аккуратные серебрянные шкафчики со скрытыми замками. Машина времени больше не работала, окно закрылось.
Такой опустошенности, такого чувства безвозвратной потери я не ощущал никогда — даже в моменты, когда терял близких и дорогих людей. Как будто рухнула последняя опора многокилометрового моста, и стало ясно — на тот берег не добраться уже никогда.
Я минут пять стоял на лестничной клетке, пытаясь вспомнить, что было изображено на этих наклейках, но кроме красного тиранозавра, терминатора и голой брюнетки так ничего и не вспомнил.
В голове остались только пустые названия. Я вдруг понял, что даже цвет стен здесь теперь другой — не зеленый, а небесно–голубой. От пространства, где жил тот мальчик, не осталось вообще ничего.
Пластиковые стеклопакеты вместо вечно промерзающих оконных рам, железная дверь с кодовым замком вместо незапирающейся деревянной, пустой квадрат асфальта у крыльца вместо двух бетонных лавочек. Мальчика здесь больше ничего не держало, и он убежал навсегда.
Остался только я.
