h
Доброе утро, господа.
че так рано
Size: a a a
2020 February 24
de
че так рано
крутая ава
S
Крутая прическа гифи
ОТЦОВСКОЕ МОЛОКО (18+)
84 июня
Солнечным июльским утром у двенадцатилетнего Севы Гришина выпали верхние резцы. Тюбик «Блендамеда» давно иссяк, не удалось выжать ни капли пасты, и Сева просто елозил щёткой во рту; два зуба безболезненно выскользнули из гнёздышек. Сева сплюнул их на ладонь и потрогал языком десну.
«Рак, – подумал Сева рассеянно. – Я умру, как мама».
Маму он не помнил. Но смутно помнил просторную московскую квартиру в небоскрёбе. Компьютер, телевизор, игрушки. И что папа запирался на кухне и плакал. Через три года после маминой смерти папа продал бизнес, продал квартиру со всем имуществом.
– Мы переезжаем. – сказал он сыну.
С тех пор вот уже шесть лет Гришины обитали в деревне, состоящей из дюжины домишек, и были её единственными жителями. Без мобильных телефонов, водопровода, канализации и прочих благ. Сева привык. Папа больше не плакал, и не напивался – ради такого можно отказаться от мультиков. Папа говорил: «город – это гнездо разврата».
Севе нравился их хутор. Нравилось плавать в реке, рыбачить, гулять по лесу. Лежать на лугу и смотреть, как звёзды падают. Он не скучал без гаджетов и друзей. С радостью помогал отцу: косил траву, доил Марусю, курам головы рубил и общипывал тушки. Он гордился, когда папа гордился им.
У Гришиных был огород, сад, пасека, а ещё кладбище, которое они тоже считали своим хозяйством. В опустевшей деревне никто не присматривал за могилами, и папа словно породнился с покойными сельчанами. Он выравнивал кресты, полол сорняк, поддерживал порядок.
Папа выбросил старые фотографии, но одну Сева припрятал. На снимке гладко выбритый папа позировал в элегантном костюме. Теперь он отрастил косматую бороду и носил засаленные комбинезоны.
До школы Сева добирался на велосипеде: сорок минут езды. Там учились дети из окрестных сёл. Был Сева хорошистом. С одноклассниками держался на расстоянии. Попытки дразнить себя пресёк раз и навсегда: мальчишку, назвавшего Гришиных «чудиками» сунул физиономией в навоз. Каждую последнюю пятницу месяца папа выгонял из гаража запылённый джип и уезжал в город. Отсутствовал он два, иногда и три дня. Возвращался осунувшимся, было дело, с подбитым глазом приехал. Потом долго отсыпался, виновато отводил взгляд.
«Город людей ест», – говорил он.
Сева не любил города.
Резцы на ладони были розовыми от крови. Сева посвистел в образовавшееся между зубов отверстие. Не страх, но тревога наполнила его душу.
Сева приблизил лицо к зеркалу.
Это началось в феврале. ТА ШТУКА была началом.
ТУ ШТУКУ Сева нашёл у курятника. Сорок на сорок сантиметров, треугольный лоскут, вырезанный из шубы, вот на что она была похожа. Сева присел и потрогал короткую бурую шерсть, перевернул тряпицу. С изнанки ТА ШТУКА оказалась лысой. Жёлтая и сухая, она напоминала ставридку из пакета, закуску к пиву. По центру тянулся позвоночник, от него отпочковывались рёбрышки. Края распластанного тела покрывали крючковатые шипы. С одной стороны ТА ШТУКА имела тонкий хвост, а с другой – пару отростков, увенчанных ссохшимися горошинами.
«Глаза», – подумал изумлённый Сева.
Папа только-только уехал, и поделиться удивлением было не с кем. Сева походил вокруг ТОЙ ШТУКИ и нерешительно подобрал её. Лёгкая. Легче, бумаги. Нечто среднее между электрическим скатом, дохлой летучей мышью и бараньим руном. Шип больно уколол палец. Сева ойкнул.
Он намеревался продемонстрировать находку учителю биологии, но не принял во внимание её хрупкость. В рюкзаке «волосатый скат» непоправимо измялся и раскрошился; биологу Сева предъявил комья шерсти на трухлявой подкладке.
«Займитесь делом», – посоветовал учитель сконфуженному Севе.
Сева выбросил ТУ ШТУКУ, но думал о ней весь день. Придя домой, он первым делом наведался к Марусе. Коровник они с папой отремонтировали осенью, переводя питомца на стойловое содержание. Маруся лакала воду. На её пятнистом боку темнели едва заметные ранки. Папа, обнаружив их, предположил, что животина поцарапалась о занозистую стену.
– Тебе не больно? – Сева потрепал Марусю по холке ласково, и мысленно приложил к её боку ТУ ШТУКУ. Как если бы «скат» присосался к шкуре животного. Шипы ид
84 июня
Солнечным июльским утром у двенадцатилетнего Севы Гришина выпали верхние резцы. Тюбик «Блендамеда» давно иссяк, не удалось выжать ни капли пасты, и Сева просто елозил щёткой во рту; два зуба безболезненно выскользнули из гнёздышек. Сева сплюнул их на ладонь и потрогал языком десну.
«Рак, – подумал Сева рассеянно. – Я умру, как мама».
Маму он не помнил. Но смутно помнил просторную московскую квартиру в небоскрёбе. Компьютер, телевизор, игрушки. И что папа запирался на кухне и плакал. Через три года после маминой смерти папа продал бизнес, продал квартиру со всем имуществом.
– Мы переезжаем. – сказал он сыну.
С тех пор вот уже шесть лет Гришины обитали в деревне, состоящей из дюжины домишек, и были её единственными жителями. Без мобильных телефонов, водопровода, канализации и прочих благ. Сева привык. Папа больше не плакал, и не напивался – ради такого можно отказаться от мультиков. Папа говорил: «город – это гнездо разврата».
Севе нравился их хутор. Нравилось плавать в реке, рыбачить, гулять по лесу. Лежать на лугу и смотреть, как звёзды падают. Он не скучал без гаджетов и друзей. С радостью помогал отцу: косил траву, доил Марусю, курам головы рубил и общипывал тушки. Он гордился, когда папа гордился им.
У Гришиных был огород, сад, пасека, а ещё кладбище, которое они тоже считали своим хозяйством. В опустевшей деревне никто не присматривал за могилами, и папа словно породнился с покойными сельчанами. Он выравнивал кресты, полол сорняк, поддерживал порядок.
Папа выбросил старые фотографии, но одну Сева припрятал. На снимке гладко выбритый папа позировал в элегантном костюме. Теперь он отрастил косматую бороду и носил засаленные комбинезоны.
До школы Сева добирался на велосипеде: сорок минут езды. Там учились дети из окрестных сёл. Был Сева хорошистом. С одноклассниками держался на расстоянии. Попытки дразнить себя пресёк раз и навсегда: мальчишку, назвавшего Гришиных «чудиками» сунул физиономией в навоз. Каждую последнюю пятницу месяца папа выгонял из гаража запылённый джип и уезжал в город. Отсутствовал он два, иногда и три дня. Возвращался осунувшимся, было дело, с подбитым глазом приехал. Потом долго отсыпался, виновато отводил взгляд.
«Город людей ест», – говорил он.
Сева не любил города.
Резцы на ладони были розовыми от крови. Сева посвистел в образовавшееся между зубов отверстие. Не страх, но тревога наполнила его душу.
Сева приблизил лицо к зеркалу.
Это началось в феврале. ТА ШТУКА была началом.
ТУ ШТУКУ Сева нашёл у курятника. Сорок на сорок сантиметров, треугольный лоскут, вырезанный из шубы, вот на что она была похожа. Сева присел и потрогал короткую бурую шерсть, перевернул тряпицу. С изнанки ТА ШТУКА оказалась лысой. Жёлтая и сухая, она напоминала ставридку из пакета, закуску к пиву. По центру тянулся позвоночник, от него отпочковывались рёбрышки. Края распластанного тела покрывали крючковатые шипы. С одной стороны ТА ШТУКА имела тонкий хвост, а с другой – пару отростков, увенчанных ссохшимися горошинами.
«Глаза», – подумал изумлённый Сева.
Папа только-только уехал, и поделиться удивлением было не с кем. Сева походил вокруг ТОЙ ШТУКИ и нерешительно подобрал её. Лёгкая. Легче, бумаги. Нечто среднее между электрическим скатом, дохлой летучей мышью и бараньим руном. Шип больно уколол палец. Сева ойкнул.
Он намеревался продемонстрировать находку учителю биологии, но не принял во внимание её хрупкость. В рюкзаке «волосатый скат» непоправимо измялся и раскрошился; биологу Сева предъявил комья шерсти на трухлявой подкладке.
«Займитесь делом», – посоветовал учитель сконфуженному Севе.
Сева выбросил ТУ ШТУКУ, но думал о ней весь день. Придя домой, он первым делом наведался к Марусе. Коровник они с папой отремонтировали осенью, переводя питомца на стойловое содержание. Маруся лакала воду. На её пятнистом боку темнели едва заметные ранки. Папа, обнаружив их, предположил, что животина поцарапалась о занозистую стену.
– Тебе не больно? – Сева потрепал Марусю по холке ласково, и мысленно приложил к её боку ТУ ШТУКУ. Как если бы «скат» присосался к шкуре животного. Шипы ид
еально вписывались в ранки.
– Тебе не больно? – спросил Сева у отражения. Бледный отзеркаленный мальчик смотрел на него глубоко посаженными глазами. Кожу испещрили фурункулы и пустулы. Огромный пурпурный гнойник взгромоздился на переносице. Сева сдавил пальцами щёку. Из пор, как фарш из мясорубки, полез дурно пахнущий крем. Лопнувший прыщ забрызгал зеркало гноем.
Сева снова перенёсся в февраль.
Маруся вела себя странно с утра. Отказалась от корма, нервно обмахивалась хвостом и задирала заднюю ногу, будто пыталась почесаться копытом. Она то припадала на живот и тёрлась головой об пол, то поднималась, пьяно шатаясь, и всё косила на Севу опушённым ресницами глазом, умоляя помочь.
– Спокойно, девочка, папа скоро приедет.
Но папа не спешил.
Маруся мычала и металась по стойку, колола рогами воздух. В пустой деревне двенадцатилетний мальчик утешал её, забалтывал коровью боль.
– Не понимаю, – пробормотал он в понедельник. Корова монотонно жевала яровую солому, и выглядела вполне здоровой. Мало того, ранки исчезли с упитанного Маруськиного бока.
Папа похлопал Севу по плечу и сказал устало:
– Будем наблюдать.
От папы пахло алкоголем и почему-то женскими духами.
– Не позовёшь ветеринара? – напрягся Сева.
– Если будет нужно – позову.
Ветеринар не понадобился. Маруся ела много сена и концентратов, крепко спала и давала вкусное молоко. «Божественное», – повторял за папой Сева. А что до ТОЙ ШТУКИ, папа отмахнулся: обычный мусор, забудь.
Но Сева не забыл. Он баловал бурёнку морковкой, солью и сахарной свеклой, и тихонько расспрашивал:
– Что это было?
Корова молчала.
В конце марта, оставшийся один, Сева доил Марусю. Обмыл вымя, как учил отец, вытер, помассировал. Первые струи сцедил на землю, подставил ведро. Умело и энергично задвигал руками. Жирное молоко плескалось в посудине. Невесть откуда взявшаяся муха жужжала под кровлей коровника. Соски Маруси были твёрдыми и прохладными, что там, холодными. Но без трещин и опухолей. Сева работал кулаками и рассказывал корове про школу, про девочку из восьмого класса, которая ему улыбнулась. Смазывая вымя вазелином, он заметил, что Маруся внимательно на него смотрит. Выгнула шею и таращится блеклым зрачком. Было что-то дикое, неестественное в положении рогатой головы. Захотелось сбежать из коровника.
– Ты чего?
Маруся не моргала. Изумрудная муха села на её глаз. Скрипнула дверь и тень накрыла Севу.
– Сынок…
Сева взвился, чуть не упал с табуретки.
– Ты чего не уехал?
В полутьме коровника папино лицо было каким-то неживым. Словно фотография с надгробий, которые он опекал.
– Не поеду я. – Сказал папа чужим хрипловатым голосом. – Не поеду больше, нечего мне там делать.
Севе обрадоваться бы, но он ощутил беспокойство. Хмурился, глядя, как отец забирает ведро, как припадает к цинковому краю, как жадно пьёт, и молоко стекает по отцовской груди.
…Стоя у зеркала Сева оттянул веко. Сосуды лопнули, окрасив белок розовым. Юношеский пот пах резко и неприятно. Вот почему от него отсаживались одноклассники, и та самая девочка, улыбавшаяся в марте, брезгливо обошла стороной за неделю до летних каникул.
– Мне надо к доктору. – Сказал Сева вслух. Язык проваливался в дыру между резцами. Ветеринар быстро его подлечит, введёт крупнокалиберный зонд, промоет рубец раствором натрия сульфата и калия перманганата. Даст касторового масла.
«Когда я в последний раз ел?».
Вроде позавчера. Солома, прессованные дрожжи и веточный корм. Их новое питание после смерти куриц, после того, как Гришины перестали покидать хутор.
В апреле Севе приснился кошмар. Маруся вошла в его комнату на задних ногах, как человек. Рогатая тень волочилась по стене. Корова распахнула пасть в немом крике и упала на парализованного страхом мальчика. Пятисоткилограммовая туша вонзила копыта в живот Севы.
Он проснулся от острой боли. Прежде он не испытывал такую сильную резь. Будто в желудок напихали гвоздей. Он поплёлся в коридор, хватаясь за живот, толкнул дверь отцовской спальни.
Папа лежал на кровати, под шевелящимся одеялом. Только это было не одеяло. В рассветных сумерках Сева увидел, что по отцу ползают волосатые скат
– Тебе не больно? – спросил Сева у отражения. Бледный отзеркаленный мальчик смотрел на него глубоко посаженными глазами. Кожу испещрили фурункулы и пустулы. Огромный пурпурный гнойник взгромоздился на переносице. Сева сдавил пальцами щёку. Из пор, как фарш из мясорубки, полез дурно пахнущий крем. Лопнувший прыщ забрызгал зеркало гноем.
Сева снова перенёсся в февраль.
Маруся вела себя странно с утра. Отказалась от корма, нервно обмахивалась хвостом и задирала заднюю ногу, будто пыталась почесаться копытом. Она то припадала на живот и тёрлась головой об пол, то поднималась, пьяно шатаясь, и всё косила на Севу опушённым ресницами глазом, умоляя помочь.
– Спокойно, девочка, папа скоро приедет.
Но папа не спешил.
Маруся мычала и металась по стойку, колола рогами воздух. В пустой деревне двенадцатилетний мальчик утешал её, забалтывал коровью боль.
– Не понимаю, – пробормотал он в понедельник. Корова монотонно жевала яровую солому, и выглядела вполне здоровой. Мало того, ранки исчезли с упитанного Маруськиного бока.
Папа похлопал Севу по плечу и сказал устало:
– Будем наблюдать.
От папы пахло алкоголем и почему-то женскими духами.
– Не позовёшь ветеринара? – напрягся Сева.
– Если будет нужно – позову.
Ветеринар не понадобился. Маруся ела много сена и концентратов, крепко спала и давала вкусное молоко. «Божественное», – повторял за папой Сева. А что до ТОЙ ШТУКИ, папа отмахнулся: обычный мусор, забудь.
Но Сева не забыл. Он баловал бурёнку морковкой, солью и сахарной свеклой, и тихонько расспрашивал:
– Что это было?
Корова молчала.
В конце марта, оставшийся один, Сева доил Марусю. Обмыл вымя, как учил отец, вытер, помассировал. Первые струи сцедил на землю, подставил ведро. Умело и энергично задвигал руками. Жирное молоко плескалось в посудине. Невесть откуда взявшаяся муха жужжала под кровлей коровника. Соски Маруси были твёрдыми и прохладными, что там, холодными. Но без трещин и опухолей. Сева работал кулаками и рассказывал корове про школу, про девочку из восьмого класса, которая ему улыбнулась. Смазывая вымя вазелином, он заметил, что Маруся внимательно на него смотрит. Выгнула шею и таращится блеклым зрачком. Было что-то дикое, неестественное в положении рогатой головы. Захотелось сбежать из коровника.
– Ты чего?
Маруся не моргала. Изумрудная муха села на её глаз. Скрипнула дверь и тень накрыла Севу.
– Сынок…
Сева взвился, чуть не упал с табуретки.
– Ты чего не уехал?
В полутьме коровника папино лицо было каким-то неживым. Словно фотография с надгробий, которые он опекал.
– Не поеду я. – Сказал папа чужим хрипловатым голосом. – Не поеду больше, нечего мне там делать.
Севе обрадоваться бы, но он ощутил беспокойство. Хмурился, глядя, как отец забирает ведро, как припадает к цинковому краю, как жадно пьёт, и молоко стекает по отцовской груди.
…Стоя у зеркала Сева оттянул веко. Сосуды лопнули, окрасив белок розовым. Юношеский пот пах резко и неприятно. Вот почему от него отсаживались одноклассники, и та самая девочка, улыбавшаяся в марте, брезгливо обошла стороной за неделю до летних каникул.
– Мне надо к доктору. – Сказал Сева вслух. Язык проваливался в дыру между резцами. Ветеринар быстро его подлечит, введёт крупнокалиберный зонд, промоет рубец раствором натрия сульфата и калия перманганата. Даст касторового масла.
«Когда я в последний раз ел?».
Вроде позавчера. Солома, прессованные дрожжи и веточный корм. Их новое питание после смерти куриц, после того, как Гришины перестали покидать хутор.
В апреле Севе приснился кошмар. Маруся вошла в его комнату на задних ногах, как человек. Рогатая тень волочилась по стене. Корова распахнула пасть в немом крике и упала на парализованного страхом мальчика. Пятисоткилограммовая туша вонзила копыта в живот Севы.
Он проснулся от острой боли. Прежде он не испытывал такую сильную резь. Будто в желудок напихали гвоздей. Он поплёлся в коридор, хватаясь за живот, толкнул дверь отцовской спальни.
Папа лежал на кровати, под шевелящимся одеялом. Только это было не одеяло. В рассветных сумерках Сева увидел, что по отцу ползают волосатые скат
ы, ТЕ ШТУКИ. Глаза трепыхались на стебельках. Шипы впивались в кожу, сосали…
Сева проснулся. На этот раз по-настоящему. И боли не было. Лишь отзвук боли, как затихающее эхо.
– Выпей молока. – Сказал отец за завтраком. – Это лучшее лекарство.
Сева пас Марусю, отгонял от полыни, подрезал копыта, драил поилку. Отец молчаливо копался в огороде или возился на пасеке. Иногда он не ночевал дома, а утром Сева видел, как отец идёт со стороны кладбища, отплёвываясь, словно он ел землю.
– Что это, пап?
Отец склонился к Марусе, изучая пузырь, вздувшийся под левым ухом.
– Давай я сбегаю к врачу? – предложил Сева.
– Что он смыслит? – отец ткнул пальцем в пузырь. Тот лопнул, залив серозной жидкостью коровью шкуру и лицо папы. Запахло тухлятиной. Ни Маруся, ни папа и бровью не повели.
– Ты чувствуешь? – спросил заворожённо отец. – Чувствуешь, что всё нормально?
– Да, – вдруг осознал Сева. Всё нормально. Всё так, как должно быть.
…Он оставил зубы на умывальнике и вышел во двор. Прошёл к дому, жмурясь от яркого света. Покричал, но там царила тишина. Кто-то разбросал в сенях мокрые комья земли.
– Пап?
Сева зашагал к коровнику. Смрад накатил волной, он подумал: «хорошо всё-таки, что у нас не бывает гостей». И отворил дверь.
Маруся апатично жевала сено. Её туша раздулась от трупных газов, ткани сочились слизью, а морда заплесневела, выгнила и покрылась нарывами и зеленоватыми кратерами. Облако мух роилось вкруг дохлой коровы, насекомые откладывали яйца в ранах. Сева не видел с этого ракурса, но знал, что бурая кремообразная жижа стекает из-под хвоста коровы. Отяжелевшее, отвисшее к полу брюхо кишело личинками. Дождь из белых опарышей барабанил по настилу и по спине отца, стоящего на четвереньках под Марусей. Отец был абсолютно голым. Он припал беззубым ртом к червивому вымени и пил из соска.
– Папуль…
Отец повернулся резко и потянул ноздрями воздух. Его глаза светились в полумраке красным огнём. Как животное, как мерзкая ящерица, обтирая животом грязные доски, он устремился к сыну и выпрямился перед ним, навис – секунды не прошло. Теперь папа напоминал кобру, раскачивающуюся перед добычей.
Маруся неловко взмахнула хвостом, отгоняя мух.
Сева улыбнулся и задрал повыше голову. Папа склонился над ним, нежно обхватил пальцами бугристые щёки и прижался губами к сыновьим губам. Густое молоко потекло в горло Севы из папиного рта.
Максим Кабир
Сева проснулся. На этот раз по-настоящему. И боли не было. Лишь отзвук боли, как затихающее эхо.
– Выпей молока. – Сказал отец за завтраком. – Это лучшее лекарство.
Сева пас Марусю, отгонял от полыни, подрезал копыта, драил поилку. Отец молчаливо копался в огороде или возился на пасеке. Иногда он не ночевал дома, а утром Сева видел, как отец идёт со стороны кладбища, отплёвываясь, словно он ел землю.
– Что это, пап?
Отец склонился к Марусе, изучая пузырь, вздувшийся под левым ухом.
– Давай я сбегаю к врачу? – предложил Сева.
– Что он смыслит? – отец ткнул пальцем в пузырь. Тот лопнул, залив серозной жидкостью коровью шкуру и лицо папы. Запахло тухлятиной. Ни Маруся, ни папа и бровью не повели.
– Ты чувствуешь? – спросил заворожённо отец. – Чувствуешь, что всё нормально?
– Да, – вдруг осознал Сева. Всё нормально. Всё так, как должно быть.
…Он оставил зубы на умывальнике и вышел во двор. Прошёл к дому, жмурясь от яркого света. Покричал, но там царила тишина. Кто-то разбросал в сенях мокрые комья земли.
– Пап?
Сева зашагал к коровнику. Смрад накатил волной, он подумал: «хорошо всё-таки, что у нас не бывает гостей». И отворил дверь.
Маруся апатично жевала сено. Её туша раздулась от трупных газов, ткани сочились слизью, а морда заплесневела, выгнила и покрылась нарывами и зеленоватыми кратерами. Облако мух роилось вкруг дохлой коровы, насекомые откладывали яйца в ранах. Сева не видел с этого ракурса, но знал, что бурая кремообразная жижа стекает из-под хвоста коровы. Отяжелевшее, отвисшее к полу брюхо кишело личинками. Дождь из белых опарышей барабанил по настилу и по спине отца, стоящего на четвереньках под Марусей. Отец был абсолютно голым. Он припал беззубым ртом к червивому вымени и пил из соска.
– Папуль…
Отец повернулся резко и потянул ноздрями воздух. Его глаза светились в полумраке красным огнём. Как животное, как мерзкая ящерица, обтирая животом грязные доски, он устремился к сыну и выпрямился перед ним, навис – секунды не прошло. Теперь папа напоминал кобру, раскачивающуюся перед добычей.
Маруся неловко взмахнула хвостом, отгоняя мух.
Сева улыбнулся и задрал повыше голову. Папа склонился над ним, нежно обхватил пальцами бугристые щёки и прижался губами к сыновьим губам. Густое молоко потекло в горло Севы из папиного рта.
Максим Кабир
᠌
доьрое утро
D
поэтому тут половина вг тарков обсуждает?
объяснись
T
Танцуй, Лола, танцуй
И снова о кино. Знаменитый немецкий фильм "Беги, Лола, беги" неожиданно переснимут… в Индии. Роль Лолы исполнит самая востребованная актриса Болливуда Тапси Панну. Обещают "комедийный триллер, который заставит чаще биться ваши сердца" - непонятно, как к этому относиться. Разве что вспомнить об оригинальной "Лоле".
В своё время "Лола", вышедшая в 1998 году, перевернула ситуацию в немецком кино - настолько, что примерно в это же время статуэтки, вручаемые на главной немецкой кинопремии, тоже стали называть "Лолами".
"Беги, Лола, беги" - загибайте пальцы - сделал суперзвезд из Франки Потенты, Морица Бляйбтроя и Тома Тыквера, сделал мейнстримом андерграундное берлинское техно, придумал новый образ Берлина как столицу свободных и молодых (и обеспечил городу туристический поток на десятилетия вперёд), ввел моду на красные волосы и породил бесчисленные и, как правило, неудачные эксперименты с клиповым монтажом в кино. А теперь ещё вишенка на торте – "комедийный триллер" в Индии! В общем, если не смотрели оригинал, включайте немедленно https://p.dw.com/p/3Y0PZ?maca=rus-Red-Telegram
И снова о кино. Знаменитый немецкий фильм "Беги, Лола, беги" неожиданно переснимут… в Индии. Роль Лолы исполнит самая востребованная актриса Болливуда Тапси Панну. Обещают "комедийный триллер, который заставит чаще биться ваши сердца" - непонятно, как к этому относиться. Разве что вспомнить об оригинальной "Лоле".
В своё время "Лола", вышедшая в 1998 году, перевернула ситуацию в немецком кино - настолько, что примерно в это же время статуэтки, вручаемые на главной немецкой кинопремии, тоже стали называть "Лолами".
"Беги, Лола, беги" - загибайте пальцы - сделал суперзвезд из Франки Потенты, Морица Бляйбтроя и Тома Тыквера, сделал мейнстримом андерграундное берлинское техно, придумал новый образ Берлина как столицу свободных и молодых (и обеспечил городу туристический поток на десятилетия вперёд), ввел моду на красные волосы и породил бесчисленные и, как правило, неудачные эксперименты с клиповым монтажом в кино. А теперь ещё вишенка на торте – "комедийный триллер" в Индии! В общем, если не смотрели оригинал, включайте немедленно https://p.dw.com/p/3Y0PZ?maca=rus-Red-Telegram
V
Так, а с этого момента поподробнее
Нинтендо топ или нет?
🔪
Танцуй, Лола, танцуй
И снова о кино. Знаменитый немецкий фильм "Беги, Лола, беги" неожиданно переснимут… в Индии. Роль Лолы исполнит самая востребованная актриса Болливуда Тапси Панну. Обещают "комедийный триллер, который заставит чаще биться ваши сердца" - непонятно, как к этому относиться. Разве что вспомнить об оригинальной "Лоле".
В своё время "Лола", вышедшая в 1998 году, перевернула ситуацию в немецком кино - настолько, что примерно в это же время статуэтки, вручаемые на главной немецкой кинопремии, тоже стали называть "Лолами".
"Беги, Лола, беги" - загибайте пальцы - сделал суперзвезд из Франки Потенты, Морица Бляйбтроя и Тома Тыквера, сделал мейнстримом андерграундное берлинское техно, придумал новый образ Берлина как столицу свободных и молодых (и обеспечил городу туристический поток на десятилетия вперёд), ввел моду на красные волосы и породил бесчисленные и, как правило, неудачные эксперименты с клиповым монтажом в кино. А теперь ещё вишенка на торте – "комедийный триллер" в Индии! В общем, если не смотрели оригинал, включайте немедленно https://p.dw.com/p/3Y0PZ?maca=rus-Red-Telegram
И снова о кино. Знаменитый немецкий фильм "Беги, Лола, беги" неожиданно переснимут… в Индии. Роль Лолы исполнит самая востребованная актриса Болливуда Тапси Панну. Обещают "комедийный триллер, который заставит чаще биться ваши сердца" - непонятно, как к этому относиться. Разве что вспомнить об оригинальной "Лоле".
В своё время "Лола", вышедшая в 1998 году, перевернула ситуацию в немецком кино - настолько, что примерно в это же время статуэтки, вручаемые на главной немецкой кинопремии, тоже стали называть "Лолами".
"Беги, Лола, беги" - загибайте пальцы - сделал суперзвезд из Франки Потенты, Морица Бляйбтроя и Тома Тыквера, сделал мейнстримом андерграундное берлинское техно, придумал новый образ Берлина как столицу свободных и молодых (и обеспечил городу туристический поток на десятилетия вперёд), ввел моду на красные волосы и породил бесчисленные и, как правило, неудачные эксперименты с клиповым монтажом в кино. А теперь ещё вишенка на торте – "комедийный триллер" в Индии! В общем, если не смотрели оригинал, включайте немедленно https://p.dw.com/p/3Y0PZ?maca=rus-Red-Telegram
de
объяснись
это ты объяснись
D
это ты объяснись
больше конкретики
D
ы, ТЕ ШТУКИ. Глаза трепыхались на стебельках. Шипы впивались в кожу, сосали…
Сева проснулся. На этот раз по-настоящему. И боли не было. Лишь отзвук боли, как затихающее эхо.
– Выпей молока. – Сказал отец за завтраком. – Это лучшее лекарство.
Сева пас Марусю, отгонял от полыни, подрезал копыта, драил поилку. Отец молчаливо копался в огороде или возился на пасеке. Иногда он не ночевал дома, а утром Сева видел, как отец идёт со стороны кладбища, отплёвываясь, словно он ел землю.
– Что это, пап?
Отец склонился к Марусе, изучая пузырь, вздувшийся под левым ухом.
– Давай я сбегаю к врачу? – предложил Сева.
– Что он смыслит? – отец ткнул пальцем в пузырь. Тот лопнул, залив серозной жидкостью коровью шкуру и лицо папы. Запахло тухлятиной. Ни Маруся, ни папа и бровью не повели.
– Ты чувствуешь? – спросил заворожённо отец. – Чувствуешь, что всё нормально?
– Да, – вдруг осознал Сева. Всё нормально. Всё так, как должно быть.
…Он оставил зубы на умывальнике и вышел во двор. Прошёл к дому, жмурясь от яркого света. Покричал, но там царила тишина. Кто-то разбросал в сенях мокрые комья земли.
– Пап?
Сева зашагал к коровнику. Смрад накатил волной, он подумал: «хорошо всё-таки, что у нас не бывает гостей». И отворил дверь.
Маруся апатично жевала сено. Её туша раздулась от трупных газов, ткани сочились слизью, а морда заплесневела, выгнила и покрылась нарывами и зеленоватыми кратерами. Облако мух роилось вкруг дохлой коровы, насекомые откладывали яйца в ранах. Сева не видел с этого ракурса, но знал, что бурая кремообразная жижа стекает из-под хвоста коровы. Отяжелевшее, отвисшее к полу брюхо кишело личинками. Дождь из белых опарышей барабанил по настилу и по спине отца, стоящего на четвереньках под Марусей. Отец был абсолютно голым. Он припал беззубым ртом к червивому вымени и пил из соска.
– Папуль…
Отец повернулся резко и потянул ноздрями воздух. Его глаза светились в полумраке красным огнём. Как животное, как мерзкая ящерица, обтирая животом грязные доски, он устремился к сыну и выпрямился перед ним, навис – секунды не прошло. Теперь папа напоминал кобру, раскачивающуюся перед добычей.
Маруся неловко взмахнула хвостом, отгоняя мух.
Сева улыбнулся и задрал повыше голову. Папа склонился над ним, нежно обхватил пальцами бугристые щёки и прижался губами к сыновьим губам. Густое молоко потекло в горло Севы из папиного рта.
Максим Кабир
Сева проснулся. На этот раз по-настоящему. И боли не было. Лишь отзвук боли, как затихающее эхо.
– Выпей молока. – Сказал отец за завтраком. – Это лучшее лекарство.
Сева пас Марусю, отгонял от полыни, подрезал копыта, драил поилку. Отец молчаливо копался в огороде или возился на пасеке. Иногда он не ночевал дома, а утром Сева видел, как отец идёт со стороны кладбища, отплёвываясь, словно он ел землю.
– Что это, пап?
Отец склонился к Марусе, изучая пузырь, вздувшийся под левым ухом.
– Давай я сбегаю к врачу? – предложил Сева.
– Что он смыслит? – отец ткнул пальцем в пузырь. Тот лопнул, залив серозной жидкостью коровью шкуру и лицо папы. Запахло тухлятиной. Ни Маруся, ни папа и бровью не повели.
– Ты чувствуешь? – спросил заворожённо отец. – Чувствуешь, что всё нормально?
– Да, – вдруг осознал Сева. Всё нормально. Всё так, как должно быть.
…Он оставил зубы на умывальнике и вышел во двор. Прошёл к дому, жмурясь от яркого света. Покричал, но там царила тишина. Кто-то разбросал в сенях мокрые комья земли.
– Пап?
Сева зашагал к коровнику. Смрад накатил волной, он подумал: «хорошо всё-таки, что у нас не бывает гостей». И отворил дверь.
Маруся апатично жевала сено. Её туша раздулась от трупных газов, ткани сочились слизью, а морда заплесневела, выгнила и покрылась нарывами и зеленоватыми кратерами. Облако мух роилось вкруг дохлой коровы, насекомые откладывали яйца в ранах. Сева не видел с этого ракурса, но знал, что бурая кремообразная жижа стекает из-под хвоста коровы. Отяжелевшее, отвисшее к полу брюхо кишело личинками. Дождь из белых опарышей барабанил по настилу и по спине отца, стоящего на четвереньках под Марусей. Отец был абсолютно голым. Он припал беззубым ртом к червивому вымени и пил из соска.
– Папуль…
Отец повернулся резко и потянул ноздрями воздух. Его глаза светились в полумраке красным огнём. Как животное, как мерзкая ящерица, обтирая животом грязные доски, он устремился к сыну и выпрямился перед ним, навис – секунды не прошло. Теперь папа напоминал кобру, раскачивающуюся перед добычей.
Маруся неловко взмахнула хвостом, отгоняя мух.
Сева улыбнулся и задрал повыше голову. Папа склонился над ним, нежно обхватил пальцами бугристые щёки и прижался губами к сыновьим губам. Густое молоко потекло в горло Севы из папиного рта.
Максим Кабир
спасибо, кстати, годно. нашел его паблик, уже с час листаю.