Начинать, видимо, имеет смысл с пояснения, что за штука такая — нуль-родина, она значима для этого канала, а потому — отдельная портянка про нуль-родину.
В 1994 г., на моем втором курсе, родители заслали меня учить английский в Университет Монтаны. МГУ-шная наша группа состояла из 8 человек, из них в МГУ учились двое, остальные попали в эту программу причудливыми путями, и это значения не имеет. Спустя 19 часов и 4 посадки (Шеннон (!), Гандер, Чикаго, Солт-Лейк-Сити) мы оказались на малой родине Дэвида Линча – в Мизуле. Само наше обучение к делу тоже отношения имеет мало, хотя революций в моей 18-летней голове это почти двухмесячное пребывание в Штатах понаделало преизрядно. С нами параллельно учила на местной кафедре славистики русский (!) язык группа из 30 японских студентов. Преподавал им ирландец-русист Фил М…и, у которого в семье я прожила две недели и который потом на спор, уже в Москве, напился с моим отцом: кто кого перепьет. Отец, человек малопьющий, Фила перепил, и мама везла нашего великолепного ирландца в гостиницу «Украина» под его причитания: «Леночка, умоляю, очень нежно, иначе я вам напружу или напачкаю». Фил, к моей безбрежной скорби, уже скончался, но память о нем и его занятии русским языком для японцев, которое я посетила, я пронесу через всю жизнь.
Ну да мы отвлеклись. Эти самые изучающие русский язык японцы все поголовно считали себя русскими. Некоторые пацаны из этой группы носили на полном серьезе атласные косоворотки, даже в июльскую жару, и кумачовый красный у них подмышками делался почти черным от пота. Девицы обожали свободные льняные рубахи, которыми в 90-е торговали на Арбате. На прощальную тусовку в гостевом доме студгородка кое-кто из них явился в картузе – я не шучу. Были умельцы танцевать вприсядку. По-русски говорили все как один плохо, но на английский с нами переходить отказывались. Венцом этого цирка стал японец, переименовавшийся на время американского визита в Кита (русских просил называть его Андреем). На той самой прощальной попойке, где меня ангажировал хранитель гостевого дома этнический вьетнамец, которого в пять лет вывезли во Францию и потому родиной своей он считал именно ее – в Америке он получал МБА, тоскуя по Франции до ломоты в зубах; так вот, Кит-Андрей, уже сколько-то времени знакомый с тем вьетнамцем-французом и располагавший о нем особыми сведениями, то и дело подходил ко мне, когда я оставалась ненадолго без внимания моего кавалера, и шептал мне на ухо отчаянно: «Не вазись с ним, прашу тибя, он мудьяк».
Теперь к сути дела. Разговоры с Китом-Андреем, яростно, отчаянно хватавшим себя за рубаху посреди груди и убеждавшим меня, что он – русский, а никакой не японец, навели меня на довольно дикую для моих 18 лет мысль: место рождения и истинная родина не обязаны совпадать. Далее в моей биографии случилось 5 лет очень плотного мотания по миру, и эта мысль навещала меня всё чаще, но была скорее игрой воображения, фокусами сослагательности, нежели чем-то, похожим на потребность. Однако со все большим постоянством, чем старше я становилась – и чем… э-э… своеобразнее делались общие фоновые обстоятельства в стране моего рождения, тем больше игры фантазии делались отчетливым внутренним запросом, желанием, едва ли не saudade, как говорят португальцы. И вот так, зародившись в глубокой бессознательности еще в школе, когда я ухватила где-то по телику ирландские танцы, еще в дремучих 1980-х, позднее, с этим выездом в Штаты и с этой историей – как концепция, еще позднее – в ролевухах и неизбежной сопутствующей более-менее вульгарной кельтике и, конечно, ирландскими балладами и пивными ораториями у костров, с историй о норманнских завоеваний островов, с Толкина, далее – в работе на студенческих программах с Ирландией в конце 1990-х, в первой поездке в Ирландию в 2001-м, что ли, году, в театральных постановках ирландцев в Москве, которые я непонятно с чего ухватывала, с первых чтений Джойса, Беккета и Йейтса в те же поры, и вот, в десятых уже, с возней с ирландскими текстами и заметного по длине и сверхнасыщенного по плотности заезда на остров я и веду свой нуль-род из Ирландии.

Мне бесприютно на этой планете; мне 41 год, и понимать это я начала лет десять назад – прежде я была слишком занята расстановкой внутренней мебели, и лишь после того, как минимум отделочных работ и декора оказался произведен, возникла возможность оглядеться. Тут-то и оказалось, что внутри меня самой все как-то вроде пригодно для жизни, а вот снаружи – большой вопрос. Нуль-родина, иными словами, — это место на глобусе, где отчетливо менее бесприютно, чем где бы то ни было еще. И как раз сознательным поиском этого места я и занялась примерно в середине нулевых. Вариантов было несколько, но в конце концов «сердце успокоилось» тут, на небольшом острове, который можно проехать из конца в конец, не очень заманавшись, где не лучший климат, не самая броская природа, совсем не самая здоровая и/или вкусная кухня, где островная психология (тм), где странная, местами непроглядная история, где исторический период начался поздновато и благодаря чуждой религиозной доктрине, где… где… где. И вот об этом острове, который я выбрала любить как прибежище – в буддистском смысле слова в том числе – я и буду вам тут лить в уши (поправка: в очи). Céad míle fáilte, как пишут при входе в сильно посещаемые кабаки у нас на родине.

Еще один важный дисклеймер: соавтором и соучастником моей сознательной страсти к острову был, есть и будет Макс Немцов, который незримо присутствует в моих здешних записях, поскольку все, что я тут пишу, мы с ним неоднократно обсуждали, а многое видели в четыре глаза.

После того как выбрал себе нуль-родину, встает задача подружить/поженить с ней нажитые непосильным трудом внутреннего дизайна миры, не связанные с географией. В моем случае – например, извод бытового буддизма, который я довольно последовательно присвоила и обжила за последние лет десять. Для этой «женитьбы» пришлось колупать всякие исследовательские тексты, касающиеся истории Ирландии до нормандского завоевания (до XII в. то есть) и еще дальше – то, что записывали из устной истории (и вдохновенно сочиняли с применением фантазии и религиозной доктрины) ранние христианские монахи. Поскольку о друидах и ирландском язычестве письменно нам от самих ирландцев не известно ничего – старейшее из дошедших до нас описаний принадлежит Юлию Цезарю, — пытаться смыкать между собой буддийскую традицию, которую начали описывать тоже гораздо позже ее возникновения, зато обильно, и кельтскую можно лишь очень косвенно (хотя я почитывала о таких попытках, и выглядят они по крайней мере интересно). Некоторое время я стеснялась отходить от дисциплинированной строгой текстологии и вообще считала, что я дремучий неуч и не имею права фантазировать на эту тему – профанировать духовную практику, чья б она ни была. Но воображение, неофитский раж и борзота взяли свое: «Стрейндж и Норрелл» Кларк и прошлогоднее наше полусуточное блуждание по глухомани в долине Шеннона бесшовно срослись у меня с картинками, в которые я влипала еще в раннем Лайвбуке в 2004 году – в иллюстрации Брайена Фрода (роскошное издание его «Faeries» мне несколько лет назад подарил Макс – после того, как я не смогла выпустить эту книгу из рук на Кузнецком Мосту в «Доме иностранной книги»). Конкретно одна картинка взяла и сцепила для меня намертво Ирландию и буддизм в моей голове: бесцельные прогулки Благородных. Благородными (gentry folk) ирландцы называют фей/эльфов/богов места и прочий народ Туата де Даннан – племя богини Дану. У этого народа имеется множество поразительных привычек, традиций и ритуалов, и среди них – торжественные выезды, у которых нет никакой цели. Ни красоваться, ни завоевывать кого бы то ни было, ни отвозить что-то куда-то сущностям Дану в таких случаях не нужно. И это не от скуки, не от желания глотнуть свежего воздуха, размяться, поболтать без свидетелей или еще чего бы то ни было, ради чего мы, люди, куда-то перемещаемся. Они просто едут, из ниоткуда в никуда, не ведая, когда выезд закончится и зачем он начался. То же и с танцами. И еще со всякими их делами. Суть в абсурде слова «зачем» применительно к Благородным. В этом есть нечто фундаментально детское = игровое. Но племя Дану не имеет возраста в нашем, человеческом понимании (Толкин нам про это всякого рассказал в «Сильмариллионе» и далее), и понятие детства – и его конечности и/или сверхценности – для них тоже чужое. И вот в попытке соединиться с этим, «грокнуть» такое устройство сознания я и съехала, как на санках, в беспримесное безвременье буддистского мировосприятия, как я его себе мыслю. Я отдаю себе отчет, до чего извилистую себе придумала тропу в ценные для меня состояния ума и сознания, но чего не сделаешь ради нуль-родины.
Про мотивации поступков Народа Холмов, про то, как это пытались осмыслять литературные столпы Ирландского ренессанса, а также про то, на какие ухищрения способно приверженное выбранной нуль-родине сознание, я вам еще поведаю – и не раз.

По следам закрытия "Додо" и сопутствующих разговоров в соцсетях никак нельзя не положить здесь надгробие почетного ирландца этой планеты Спайка Миллигэна, человека-оркестра, родившегося во владениях Британской империи (в колониальной Индии), но по закону о репатриации выбравшего быть ирландцем — отец Миллигэна родом из Слайго (Шлиго), в 20 милях от которого Спайк расположил небезызвестную мифическую деревню Пакун. Так вот, на надгробии у Спайка, похороненного в Восточном Сассексе, написано: "Говорил я вам, я болел".

Dúirt mé leat go raibh mé breoite

Вот еще что важно. Разница между профессионалом-исследователем страны и ее восторженным поклонником такая же, как между биографом какого-нибудь человека и возлюбленным того же человека: биограф может знать о предмете биографии гораздо больше, точнее, системнее и церебральнее, чем влюбленный. У влюбленного может быть некоторая каша в голове относительно фактов жизни своего предмета любви, у влюбленного другие задачи и способы воспевать происходящее в паре. Что, конечно, не отменяет возможности любви биографа к биографируемому. Я не ирландолог, я собираю ракушки в воображаемом Дингле и ищу белую дверь в холмах Донегола. Мои штудии Ирландии — читательские, бессистемные, пусть и жадные. Это была апологетика сумбура, нынешнего и грядущего, на нашем канале.

Когда выбираешь себе нуль-родину, учитывать приходится десятки самых разных факторов. Один из них – геометрия и география потенциальной нуль-родины. Сколько себя помню, мне нравится всё небольшое. Вообще всё. И уединенное. Поэтому, очевидно, моей нуль-родиной обязан был стать остров, на худой конец – полуостров. И – хоть так, хоть эдак – невеликий по размерам. Мне не нравятся большие страны. Мой дух от масштабов остается не захваченным, сидит себе, насвистывает что-то из «Погз». Ирландия по площади са-а-амую малость крупнее Тверской области, везде можно добраться на автобусе за считанные часы, без ночевок в транспорте, и сами ирландцы (что это вообще такое – «ирландцы» — предмет отдельного увлекательного разговора, он впереди) вплоть до пришествия норманнов считали свой остров необходимым, достаточным и исчерпывающим пространством жизни. Я в 2015-м понарисовала для крауда по «Пакуну» несколько глобусов Ирландии – ровно из этих соображений: вживалась в сознание древнего и раннесредневекового ирландца, с поправкой на знание о круглой Земле.
Однако есть еще один фактор, который куда затейливее факторов компактности и обособленности: фактор плотности и давления хронотопа*. Как мы устанавливаем плотность хронотопа? Делим его массу на его же объем. Кое-какие люди в Ирландии обитали приблизительно с середины 11 тысячелетия до н. э., т.е. почти сразу после того, как остров выбрался из-под Ледникового периода, а в 8 тысячелетии остров населяли уже более-менее заметно. Начиная с 4 тысячелетия до н.э. на острове уже был дым коромыслом, неолит со всеми его радостями. Далее, в бронзовый, железный века и дальнейшую нашу эру я влезать сейчас не буду, иначе не лягу спать ни сегодня, ни завтра, перейду сразу к качественным определениям. Объем, таким образом, имеем компактный, а массу – ого-го какую, следовательно, плотность выходит очень и очень почтенная. Давление хронотопа, которое масса на площадь, по той же причине компактности территории, тоже недетское. То есть аккурат как мне нужно: каждый клочок ирландской земли, каждый валун, дерево, извив реки, бугор, пень и ведьмин круг – сплошная густейшая история, громадная часть которой – неисповедимая древность, эхо которой нам доступно благодаря науке торфяных болот и деревьев – дендрохронологии (о которой применительно к Ирландии я вам тоже еще то-сё расскажу). Я вхожу в эти непроглядные черные воды, как какая-нибудь древняя девица из богатых – в ванну с молоком, в них с меня слущивается вся сегодняшность, а то, что остается, — такая вот безусловная игла сознания, и я на пару мгновений обретаю бессмертие.
Есть, есть на Земле и другие такие старые места, и там тоже до фига плотности и давления. Но тут вступают в игру другие факторы выбора, о них — позже, и им, взятым только купно, в моем случае отвечает исключительно Ирландия.
____________________________
* Понятия плотности и давления хронотопа существуют только в моей голове; оперировать этими понятиями в разговорах с умными людьми не рекомендую.

Великое благо — и моя личная громадная любовь к... и чувство истинности —  древнего дохристианского мира (в частности, ирландского) состоит, на мой интуитивный взгляд, в точнейшей соединенности с "третьим", помимо добра и зла: с причудливым и непостижимым. В этом одновременно и здоровый, смиренный агностицизм, и открытость, и беспредельные возможности для творчества (я вообще не понимаю, как можно создавать что бы то ни было из гностического умонастроения). У Туата де Даннан нет задач и целей в координатах людей, и если наши пути пересекаются и между людьми и остальными что-то происходит, это из плоскости третьего, а не добра и зла. Это третье почти так же невпихуемо в человеческую голову, как смерть. Как логика деревьев и трав. Как нравы воды и огня. Нет, дражайшее человечество, не всё в этом мире вращается вокруг твоих меркантильных представлений о личной пользе и личном же вреде. Есть вещи, которые существуют не для тебя и не про тебя, ты — малая частность, с этим своим незатейливым дуализмом. Старая Ирландия — ключ к этому, трехмерный, на местности.
"Всё существует, всё подлинно, а земля — лишь малый прах у нас под ногами".
"Фантастическое и причудливое утратит свободу, коя ее дух, объединись оно хоть со злом, хоть с добром".
У. Б. Йейтс
https://dodo-space.ru/lobster/2017-09-02/

Если вы совсем-совсем ничего не знаете об истории острова — посмотрите ирландскую трагедию "The Field" ("Вишневый сад" meets "Король Лир") и по ходу просмотра записывайте всё, что вам непонятно в отношениях между персонажами, в их занятиях, в их мотивациях и решениях, а следом допросите по этому списку кого-то, кто историю острова худо-бедно знает. Но пусть этот человек расскажет на два-три слоя в глубину веков, и вы тогда тоже начнете худо-бедно знать историю острова — последние веков десять.

У Йейтса, о Св. Колумбе (который Колум Килле, один из трех главных христианских святых Ирландии). Св. Колумба, бают люди, был фундаменталистом оптимизма: когда он спрашивал поутру у своей матушки, как она себя чувствует, и она отвечала ему: "Хуже", он желал ей: "Пусть завтра будет еще хуже". Когда же она отвечала ему: "Получше", он желал: "Пусть завтра будет еще лучше".

An bradán feasa [ан брадан фаса] означает на ирландском "Лосось мудрости" (или же "знания" — в те поры "знание" и "мудрость" были одно и то же, не то что нонеча). Историю Финтана, одного из ирландских  перволюдей, по легендам, который пережил кучу осознанных целенаправленных реинкарнаций, в т.ч. в этого самого лосося, можно прочитать в куче мест, пересказывать не буду (есть дивная книжка, очень рекомендую как обзорный курс по ирландской легендарике — "Предания и мифы средневековой Ирландии", МГУ, 1991). Изловивший и съевший лосося мудрости обретает эту самую мудрость. Хватает ли на всех желающих старика Финтана, за историю-то человечества, — другой вопрос. Для меня это "брадан фаса" — заклинание прям, годится к использованию как внутренний призыв себя к ясности, когда ее не хватает вдруг. Надо нататуировать себе его где-нибудь — лосося этого. А если доживу до мудрости, на противоположном конце тела набью пустой кружок — в знак того, что брадан фаса съеден.

an bradán feasa

Сегодня я расскажу вам еще об одной, хоть и не главной причине, почему Ирландия мне нуль-родина. Видите ли, мне, к примеру, совершенно не стыдно за то, что бронзовый век в Ирландии начался поздновато, за 2 тыс. лет до н. э., примерно тыщи на две позже, чем, скажем, в Месопотамии (я уж молчу про письменность), а вот то, что остров вообще, нисколько, ни дня не лежал под римлянами — предмет моей отдельной детской радости. В частности, поэтому островитяне считали свой остров отдельным глобусом (пока в са-амом конце VIII в. н. э. не приперлись викинги) и поэтому он оставался оазисом, где возможны были брегонские законы (вероятно, старейший в Европе свод общественных правил, основанных на здравом смысле); где тётьки рулили, в прямом смысле слова, наравне с дядьками, т.е. сами были брегонами (судьями), а при разводе забирали всё добро, которое принесли в брак, а браков могло быть сколько угодно; они же воевали плечом к плечу с мужиками, когда надо, и, бывало, учили молодых воинов управляться с оружием; гомосексуальность была, судя по всему, в порядке вещей; в отдельную социальную категорию выделяли филидов (поэтов), а слово сильного филида — и уж тем более оллама (Очень Крутого Филида) — расценивалось едва ли не как заклятье друида; и где, наконец, вообще сказанное слово — или слово, кому-то данное, — было магией. Прямое следствие нетронутости Ирландии Римской империей — Золотой век раннего ирландского христианства, когда континентальная Европа на несклько веков протухла и скисла, а на острове цвело христианское хипповство в лучшем виде и где сохранилось много чего ценного для дальнейшей жизни христианской традиции. Да-да, не только Ближний Восток спасал культуру континентальной Европы в "темные века".

PS. Если кому-нибудь когда-нибудь удастся сочинить не пошлую, пусть и сильно поэтизированную  фантазию-реконструкцию из жизни доисторической Ирландии (в идеале — докельтской даже), я с наслаждением к ней прильну. Потому что пока мне кажется, что это потребует от сочинителя по меньшей мере медиумического транса.

Сегодня будет картинка — прошлым летом я начала рисовать места в Ирландии, которых к моменту изображения не видела своими глазами, но очень хотела. Это вот воображаемые горы Керри (масло, холст). Да-да, я помню, что движение в Ирландии левостороннее, но в тот раз увлеклась и забыла ⤵️

Сегодня я расскажу вам об эх-ушкье (each-uisce) — ирландском водяном коне (есть еще шотландская порода, они, говорят поспокойнее). Водяной конь — зверь для человека небезопасный: вдали от воды, т.е. там, где воду не видно, на эх-ушкье можно здорово ехать, хотя он принимает и другие обличья, в т.ч. и человеческое, и тогда он пригожий дяденька, но об этом позже. Если же водяной конь завидит открытую воду, седок с него слезть уже не сможет, конь утащит его под воду и там съест, оставит только печень.
То была присказка, а теперь — быль. Пошли мы как-то раз с Максом вверх по течению Шеннона, под Лимериком. Притоков у Шеннона чертова прорва, долина реки скрадывает даже воспоминание о городе уже через пяток километров, и наступает блаженная полная глухомань с цаплями, коровами и нулем человеческой деятельности. День стоял то солнечный, то пасмурный, но очень жаркий и влажный. Часов через пять движения мы наперлись на маленькую деревушку Аннакотти,  где нас напоили и накормили, мы перебрались через Шеннон, как нам показалось, и вознамерились возвращаться в Лимерик, т.е. вниз по течению Шеннона. Опуская пейзажные подробности, часа через два нам стало казаться, что идем мы, хоть и вдоль реки, куда-то не туда. Людей вокруг как не было, так и не появилось, исчезли и коровы, а также тропа, и начались непролазные заросли с множеством топких притоков. Вечерело. Еще через пару часов мы поняли, что река, вдоль которой мы идем, течет туда же, куда текла утром, когда мы шли в обратную сторону, т.е. от Лимерика мы продолжаем удаляться. К тому времени мы уже изрядно пострадали от зарослей ежевики и прочих колючек, замурзались, проголодались и устали. Но стратегию не поменяли: продолжим идти, пока не наткнемся на что угодно говорящее. И вот, примерно через 8 часов после старта и часа 4 полного отсутствия в поле зрения каких бы то ни было людей или их следов впереди среди кустов замаячил человек, задумчиво стоявший у воды, скрестив руки на груди, без вещей при себе, в свитере и джинсах. Мы подошли поближе, поздоровались. Человек оказался примерно 40-летним Шейном. На вопрос, как нам попасть в Лимерик пешком, Шейн сообщил, подумав, что это займет у нас часов 5 по пересеченной местности и дома мы окажемся в два пополуночи. Быстрее никак? Быстрее можно — на такси от Каслконнела, это отсюда километра 3, но по дороге, на нее можно выйти так — и далее последовала инструкция, которой мы отправились следовать, но потерялись через 4 минуты. Шейн нагнал нас и сказал, что лучше доведет до дороги. У дороги мы оказались минут через 20, пока шли — беседовали о книжках. В том месте, где Шейн собирался нас оставить, стояла его малолитражка. Подумав, Шейн предложил добросить нас до Каслконнела, в единственный паб в деревне, где нам а) дадут выпить, б) вызовут такси. Когда я садилась на переднее сиденье, Шейн ловким движением метнул с переднего коврика назад пару женских туфель — золотых, на высоченном каблуке. Пояснил, что это женины. Завел мотор, из магнитолы попер Вагнер. На вопрос, что он делал у реки один, Шейн ответил: "Думал".
После мы с Максом поняли, что нам не только повезло и подвезло, но и пронесло с Шейном: мог бы покатать да и съесть, как ту барышню, что ходила при жизни в золотых туфлях. О людях из Аннакотти и Каслконнела, а также о том, в каких я отношениях с Шенноном после этого случая, я расскажу вам в другой раз.

Сегодня я расскажу вам мою любимую историю о разговорах. Моя нуль-родина, видите ли, страшно охоча до мгновенного братания: стоит чуть дольше задержать в пабе взгляд на каком-нибудь интересном симпатичном человеке, любого пола и возраста, как разговор, в общем, гарантирован, и обаяние этой незатейливой открытости никак мне не прискучит. Так вот, сидели мы как-то раз в Слайго в кафе над рекой, всюду шел проливной дождь, а мы, соответственно, не шли никуда, но компанией обросли самопроизвольно: сначала к нам прибился импозантный пожилой актер, с которым мы познакомились накануне на его спектакле в пабе, а еще через полчаса он подтащил симпатичную седую девушку Энн, счастливую обладательницу «Поющих Лазаря» (на русском), и крупного щекастого дядю Пата, фаната и знатока Флэнна О'Брайена и вообще ирландской литературы. С ними мы протрещали о судьбах мирового художественного слова, Ирландии, России, католической церкви, книжной торговли и о том, зачем нас принесло в Ирландию под дождь, еще часа два. Разговор плавно перетек на продолжающуюся эмиграцию ирландской молодежи в Штаты. И тут дядя Пат, философски вперяясь в нестиранную простыню дождя, произнес эпохальное для моего постижения нуль-родины и, по дальнейшем размышлении, себя самой: «Штаты — страна возможностей... Ирландия — нет, не страна возможностей. Это страна чего-то другого».